Украденные горы(Трилогия)
Шрифт:
Зина вдруг всунула в приоткрытую дверь головку со свежим бантом и от маминого имени пригласила папу и дядю Алексея к обеду.
— Завтра продолжим нашу беседу. — сказал Цыков. Он спрятал листовку в какую-то книгу и, прежде чем выйти из кабинета, добавил: — Только Отелло не был подпольщиком, не носил брюк с заплатами. Да и едва ли имел столь искреннего друга, как твой Юркович. Учти это, парень.
Упираясь локтями в большой письменный стол, управляющий школой хмуро оглядел педагогов, расположившихся перед ним на стульях, на диване, и приступил к чтению жалобы Семена Окуня.
Жалоба
В конце жалобы отдельным абзацем была выделена фраза: «Полагаю, что такому типу, как Алексей Давиденко, не место в казенной школе, место ему коли не на фронте, то в далекой Сибири».
Управляющий школой — сорокалетний, черноусый, приятный мужчина с бородкой клинышком — неприязненно, как нечто грязное, отложил бумагу, устало откинулся на спинку кресла и, точно после тяжелой работы, вытер платком лицо.
— Надо же, чтобы это безобразие случилось именно в нашем учебном заведении, господа, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
На присутствующих жалоба подействовала угнетающе. Если не считать конфликта, связанного с Андреем Падалкой, в начале войны, столь постыдное дело не разбиралось еще в этих казенных стенах, где проявлялась забота не только о высоком уровне обучения, но и о высокой нравственности будущих агрономов. Никто не осмеливался первым нарушить тягостную тишину в комнате после зачитанной жалобы. Члены педагогического совета хмурились и, казалось, наблюдали, как управляющий нервно затискивал в кулак свою холеную бородку.
Первым среди оцепеневших педагогов взял слово преподаватель общеобразовательных предметов Николай Полетаев:
— Странно, что этот донос поступил сюда, к нам, а не к волостному приставу.
— Не удивляйтесь, Николай Владимирович, — разъяснил Цыков. — Копия доноса обязательно имеется и там.
— Господа, господа! — напомнил о себе управляющий. Он машинально, как это делал на лекциях в классе, вынул карманные часы из жилетки, определил, что половина первого, подумал: «Не опоздать бы к обеду, рассердится Мария Андреевна» — и сказал: — Считаю, что тут все ясно. Последняя фраза жалобы обязывает нас, педагогов и воспитателей, быть бдительными. Будем, господа, обсуждать или, может, согласиться с автором жалобы и… — Во время короткой паузы управляющий успел окинуть взглядом своих педагогов. Звук «и» так и повис в воздухе. Педагоги продолжали сидеть молча, хмурые, взволнованные, подавленные.
Но вот качнулся золотой крест на груди священника, немую тишину нарушил шелест его широкой шелковой рясы.
— Не
— Абсолютно, — сверкнув стеклами очков, присоединился к нему садовод Левковцев.
— В добавление ко всему, что там написано, господа, — обратился священник к педагогам, сидевшим в глубине кабинета, — сегодня я имел случай убедиться, как отрицательно, прямо-таки преступно влияет этот Давиденко на прекрасную, благородную душу сироты-галичанина. Давиденко, господа, безнадежно испорченный молодой человек, потенциальный носитель всякого зла, и меня удивляет, господа, что он до сих пор не стал конокрадом.
— Он им наверняка будет, — снова ввернул Левковцев.
— Государственная казна, господа, — не мог успокоиться Григорович, — не может тратить средства на таких босяков, как Давиденко. Нынче он отхлестал ни в чем не повинного хозяина Окуня — из благодарности, видно, что тот дал ему работу, — завтра он поднимет руку на управляющего школой, на меня, на вас, господа. Нет, — Григорович выбросил руку кверху, словно звал всевышнего в свидетели, и закончил в приподнятом тоне: — Нет, господа, во имя бога и высокого трона государя императора мы должны отделить плевелы от пшеницы.
— Извините, — не дав передохнуть Григоровичу, вмешался Цыков. — Извините, пожалуйста… — Петр Михайлович поднялся со стула и с видом бестолкового, малость вздремнувшего человека потер себе лоб и деланно наивно спросил: — Нельзя ли один лишь вопросец, отец Геннадий?
— Пожалуйста, пожалуйста, — поправляя на груди крест, буркнул Григорович. Ничего хорошего он не ожидал услышать от затаенного недруга, за которым (о, это, слава богу, ему прекрасно известно) с первых же дней его педагогической деятельности установлен негласный надзор полиции. — Пожалуйста, Петро Михайлович, спрашивайте.
В комнате установилась мертвая тишина. Все, кроме Григоровича, обернулись к Петру Михайловичу, — он был сосредоточен, в глазах у него под стеклами очков заиграли недобрые огоньки. Школьные учителя знали о глухой неприязни между Цыковым и Григоровичем, началось это еще с того дня, когда на заседании педагогического совета Цыков вступился за ученика Падалку. Многие с особым интересом ожидали, какого же чертика подпустит Петр Михайлович законоучителю нынче и не закончится ли его каверзный вопрос поражением надменного попа.
— Отец Геннадий, прошу меня простить за откровенность. Я хотел бы, если позволите, знать… — Никто из присутствующих не догадывался, сколько усилий стоило Петру Михайловичу, какое напряжение душевных сил потребовалось, чтобы достичь внешнего спокойствия в сочетании с очень наивным тоном. — Вот вы… произнесли здесь прекрасную, достойную самых славных златоустов христианства тираду против ученика Давиденко, разрешите вас спросить, чей духовный портрет стоял перед вашими глазами? Николай Владимирович, — обернулся Цыков к Полетаеву, — в теории литературы есть, сдается, теория «прототипа». Это когда автор заимствует кое-какие черты живого человека — будь то знакомый или родственник — и придает их своему воплощаемому герою, а то и целиком переносит на страницы своего произведения. Ответьте мне, отец Геннадий, не воспользовались ли вы случайно в своем блистательном изображении ученика Давиденко как босяка и аморальной личности духовным портретом своего младшего сына? Я имею в виду гимназиста Серегу…