Украденный трон
Шрифт:
«Я только и делал всю жизнь, — с горечью думал Степан, — что убивал эту радость, отравляя всё вокруг грубостью и жестокостью, выдёргивал и выдёргивал ясные и чистые ростки всходов из своей памяти и души...»
В холодной тишине дома, в зажатости затаившихся комнат и тупой молчаливости слуг снова и снова ощущал Степан разбитость основ жизни, данных ему при рождении.
И как молнией пронзила мысль — значит, она, Ксения, которую все считают дурочкой, тоже поняла это и раньше его отбросила всё прочь как ненужную шелуху и вышла на свободу.
Мысли терзали
С тем и вышел из дому в старом потрёпанном камзолишке, заячьем треухе, подпоясанный обрывком верёвки. Нет, это был не маскарад.
«Тварь непотребная, — терзал он себя, — на кого руку поднял, кого в грязи извалять надумал, кого втоптал в навоз, хотел разбить, разорвать, уничтожить, как куклу, надоевшую в детстве, как вещь, ветошь, ненужную и постылую...» — И он поникал головой, истязал себя тяжкими мыслями...
Хотел поехать по городу, поискать её, успокоить, ублажить, залечить все раны, умилённо поглядеть в её ясные чистые глаза. Бросился натягивать мундир, камзол и вдруг отбросил от себя блестящие тряпки. Как мы любим прикрывать своё тело, как и свой куцый умишко, блестящими пустышками.
Натянул потрёпанный камзолишко, сверху прикрылся старым зипуном, отыскал старый треух, подпоясался верёвкой. Какое ему до всего дело, кому нужна вся эта мишура, если из-под неё, как из-под луковой шелухи, не может выйти на свет всё то чистое и простое, что есть в человеке. И опять усмехнулся. Всё ищешь оправдания, всё стремишься к чистоте помыслов. Перестань копаться в душе, отмети все свои мелкие и худые мысли, не думай ни о чём... Бог даст и мысль, и покой, и радость души.
С тем и вышел из дома. И вдруг показалось ему радостно смотреть на белый свет. Он оглядывал истоптанный снег, пуховые одеяла блестящей белизны на крышах почерневших домишек, затканные сосульками ветки берёз, их белые стволы... Он подавил в себе эту радость и подумал, что, наверное, так чувствует себя Ксения, когда ходит и ходит, не заходя в дома и только глядя на божью красоту, которую так испоганили люди. Он проникался ненавистью к людям, но она скоро прошла, уступив место жалости и умилению...
Он не торопился искать Ксению, не гнала его забота о ней, он уже с тихой радостью думал о том, что вот попалось ему в жизни редкое счастье любить, а он отравил это счастье, разбил, как хрупкий ледок под ногой, растоптал, как комок грязи.
Глава II
Князь Михайла приехал домой в бешенстве и ярости. Едва скинув епанчу на руки подбежавшим слугам, он быстрыми, решительными шагами прошёл на половину княгини и застал её в постели. Она опять прибаливала, снова мучила её простуда, такая обычная в эти сумеречные холодные и серые дни.
— Представь, Катрин, как он набросился на меня, как будто я обычный капрал, офицеришка никуда не годный, представь, — заговорил он,
Букли его парика развились, а косица сзади торчала как свиной хвостик, закрутившись не по рангу и правилам. Всё это Романовна отметила, сразу охватив взглядом любимый облик.
— Да, представь, он отчитывал меня, как какой-нибудь капрал, — возбуждённо и злобно продолжал князь, не обращая внимания на то, что старуха нянька стоит посреди комнаты с большой чашкой отвара в руке, приготовившись отпаивать княгинюшку.
Романовна махнула рукой старухе, та поспешно выбежала, оставив чашку, и, прикрыв высокую дверь, прильнула ухом к щёлочке, специально ею оставленной.
— Успокойтесь, Мишель, и всё толком расскажите, — потребовала княгиня, усевшись на постели, сразу подтянувшись и выпрямившись — едва она слышала звон беды, как боевой конь звук трубы, она сразу подтягивалась, настораживалась и вовсе забывала о своих болезнях, хотя в обычное беспечальное время предпочитала валяться в пуховиках.
— Он кричал, что фронт неточно отстроен, — раздражённо повторял Мишель, светлокудрый и розовощёкий гигант.
Она так его любила, что даже теперь, в преддверии беды, не уставала любоваться — как же он хорош... Но, вслушавшись в его слова, княгиня побледнела. Вот оно, горе, вот она, беда неотвратимая...
Княгиня, как была в длинной, до пят, тёплой сорочке, выскочила босыми ногами на пушистый ковёр, затягивающий всю спальню.
— Надеюсь, Мишель, вы не противоречили императору? — сухо спросила она.
— Ещё как! — отозвался князь. — Да как он смеет отчитывать меня, словно школяра, когда сам ещё не прав во всём...
— И что же? — холодея, снова спросила она.
— Как что? — возмутился князь. — Ему пришлось уступить мне по всем правилам, иначе я вызвал бы его на дуэль... Тут затронута моя честь, и, кроме того, я прав во всём, полк был построен по всем правилам...
Она смотрела на него с жалостью и любовью, улыбаясь толстогубым ртом с испорченными зобами.
— Ах, Мишель, я так много раз предупреждала вас, — мягко заговорила она, — теперь он уступил, но обязательно найдутся люди, которые объяснят императору, что это не он должен отступать и уступать, а вы, даже если он не прав во всём... Вы хоть понимаете, какую беду вы можете навлечь на свою горячую, такую мою любимую головушку...
Князь осёкся, он всё ещё видел себя героем, победителем в споре с императором, он всё ещё чувствовал себя оскорблённым, и униженным, и защитившим свою честь. Она разом вывернула его душу наизнанку, показав и ему глубоко запрятанный страх, несмотря на всю напускную браваду. Недаром же он сразу поспешил к ней.
— А помните, Мишель, — задумчиво сказала княгиня, — как вы радовались, когда узнали об указе вольности дворянству?
Белокурый великан смущённо потупился. Он всегда чувствовал себя перед нею как нашкодивший школьник. Он вспомнил свой разговор с императрицей после этого события.