Украденный трон

Чиркова Зинаида

Аполлон Ушаков стоял в карауле у Исаакиевского моста. Солдаты расхаживали с обоих концов моста, а сам Аполлон отлёживался в кордегардии...

Мирович отворил дверь и вошёл в сумрачное помещение кордегардии. Это не были каменные клетки, как у него в Шлиссельбурге, — здесь просторно, окна открыты, хотя ветер задувал с Невы. Железная кровать, на которой валялся Ушаков, стояла почти у самого окна, в окно светило солнце, и лучи его, разбитые полузакрытым ставнем, разлетелись по помещению, наполнив его пляшущими в солнечных лучах пылинками.

Василий

долго стоял над спящим Ушаковым и думал, что ж соединило их, почему во всём этом мире только один этот кряжистый рыжий солдафон так ему близок, почему только этот, как и сам Мирович, необразованный, грубый, привыкший к пьяным попойкам и картежу, грубым окрикам и резким солдатским командам, умеющий только служить и маршировать, чем же привлёк он Мировича, покорил его душу, его ум?

Он такой же, как Мирович, одинокий в многоголосой толпе столицы, так же, как Василий, бедствовал и искал средств к существованию, так же носил обтрёпанный, давно нуждавшийся в починке мундир и тупоносые сапоги, просившие каши. Как и у Мировича, у него ни богатых родственников, ни влиятельных покровителей. Так же не знал он, к какому берегу грести, что делать с этой жизнью...

Всё это пронеслось в голове Василия, пока он смотрел на заросшее густой рыжей щетиной лицо своего товарища. Только ему одному мог поведать свои тайные мысли Мирович, с ним одним мог выговориться.

Ушаков поморгал рыжими густыми ресницами, сморщился и приоткрыл один глаз — серый, замутнённый сном.

— Вставай, вставай, лежебока, — грубо дёрнул его за плечо Мирович. — Солнце ясное в окне, а ты дрыхнешь. Небось надрался вчера.

Ушаков сладко потянулся, развёл в сторону крепкие руки, поросшие рыжим волосом, и вскочил, освобождая место Мировичу на старом колченогом стуле, заваленном рубахами и портками, нуждавшимися в починке.

Мирович сел, всё ещё глядя в красное со сна, помятое лицо Ушакова.

— Выйдем на воздух, — сказал он тихо.

— Ай приключилось что? — встревожился Ушаков.

Мирович отрицательно покачал головой.

— Что Сенат, какое дело твоё? — спросил Ушаков, одеваясь к выходу.

— Ничего, отказали во второй раз, — злобно проговорил Мирович. — Захватили все наши земли, все поместья, иди судись, борись с сильными. Ни черта не будет, всё едино — пропадать...

Они вышли на улицу, громко топая сапогами по деревянному дощатому полу кордегардии, и уселись на лавочке возле Исаакиевского моста. Перед ними расстилалась Нева, серая и будничная, вдали ходили часовые, кричали галки, почерневший снег раздвигал свои останки и выпускал на свет Божий острые кончики рвущейся к солнцу, свету и теплу травы.

— Весна, — ласково проговорил Мирович, — всё пойдёт расти, а мы все как...

Он не договорил, задумчиво глядя на серые волны быстро бегущей воды.

Ушаков всё ещё был не в себе спросонья, озирался вокруг удивлённым глазом, словно и не видел никогда весны и не слышал капели.

— Послали меня в караул в крепость, — начал разговор

Мирович и замолчал. То, что он готовился сказать Ушакову, поразило вдруг его самого. Большое дело, великое, а ждать чего-то да штопать онучи до старости — пустая жизнь...

— Ты ж говорил, — равнодушно отозвался Ушаков.

— А вот теперь другое скажу, — торопливо подбирал слова Мирович, — задумал я такое дело, что и сказать страшно. И говорю только тебе, а уж ты, если выдашь, что ж, значит, прости-прощай жизнь моя бедовая...

Ушаков с удивлением повернулся к Мировичу. Никогда прежде не слыхивал он таких слов от этого грубого солдата, никогда не случалось у них доверительного разговора.

— Что ж ты, — начал он, но вовремя остановился, увидев, каким странным и сумрачно-злобным взглядом смотрит на него его приятель, — ты ж меня знаешь, что ж такое, да и как ты усумнился...

Больше слов у него не хватило, и он остановился, не зная, как ещё уверить Мировича в преданности и дружбе.

— Что ж, скажу, а уж ты сам знаешь, как думать, — решился Мирович. — Задумал я освободить бывшего императора Ивана Антоновича из Шлиссельбурга и представить его на российский престол.

Ушаков расхохотался.

— Хороша шутка. — Он утирал слёзы от смеха, выступившие на его пушистых рыжих ресницах.

И осёкся. Мирович глядел сумрачно и зло, и что-то такое было в его глазах — Аполлон понял, никакая это не шутка.

— Ты, никак, рехнулся? — осторожно спросил он друга.

— Беги, рапортуй по начальству, — с вызовом отозвался Мирович.

— Что ты, что ты! — замахал своими крепкими ручищами Ушаков. — Какое начальство, уж и пошутить нельзя...

— А не шутка это, Аполлон, — мрачно сказал Мирович, глядя себе под ноги, — как я стою на карауле в Шлиссельбургской крепости, а он там и сидит, под моим караулом. Возьму его да и возставлю на престол. Вот тебе и чины, и деньги, и все долги уплачены.

— Да ты что ж такое говоришь, — забеспокоился Ушаков, — отродясь таких слов не слыхал. И виданное ли дело?

— А что ж, матушка наша императрица, сама, что ли, наехала в Петербург да объявила себя государыней?

Ушаков задумался. Слова Мировича он прикладывал к жизни так и так и вынужден был признать, что отчасти Мирович прав.

— Так ведь она царицей и была, — нашёлся он наконец, не зная, какие ещё подыскать доводы.

— А он — император, венчанный на царство, да потом засаженный в тюрьму, — возразил Мирович.

Ушаков повесил голову.

— Так ты это и вправду? — неуверенно произнёс он.

— А выдашь, так башки лишусь, — спокойно сказал Мирович. — Да и дело-то лёгкое, освободить да в город привезти, а уж тут — присяга и всё. Солдаты за него встанут, вот тебе и престол. А уж он отблагодарит...

Ушаков заматерился, вскочил славки и пустился шагать вокруг Мировича, обдумывая невиданное предприятие.

— Ох ты, — произнёс он, опять усаживаясь на лавку. — А как не получится?