Улица без рассвета

Усыченко Юрий

–  Горя много, - поспешил подхватить Павлюк.
– На всей нашей земле горе.

–  На всей нашей земле?
– Удивился кутья.
– Вот с таким мнением я не согласен. Я про себя говорил. Дочь болеет, с легкими неладно. А вокруг? Горя не вижу. Посмотри, как быстро восстанавливается разрушенное войной. У нас фанерный завод строят … Винодельческий и два скотоводческих колхозы организовали …

–  Ты прав, конечно, - поддакнул гость.
– Хотя некоторые утверждают, что идеал нашего крестьянина - небольшое хозяйство, свое, в котором он

сам распоряжается. Только там он чувствует себя по-настоящему счастливым.

–  Старая песня!
– Отмахнулся кутья, как от чего надоевшего.
– Так говорят те, кто хотел бы вернуться к временам Франца-Иосифа и Пилсудского,

–  Может, я не знаю, - осторожно ответил гость.
– Я никогда не интересовался политикой.

–  Разве? А мне помнится, ты активно участвовал в политических кружках.

–  Когда это было!
– С вынужденно-добродушной улыбкой воскликнул собеседник.
– Молодость, молодость! Кто не мечтает в молодые годы переделать мир на свой лад!

–  Со мной случилось наоборот, - засмеялся художник.
– Смолоду мне казалось, что политика - это не дело служителя искусства. Нелегко было найти правду.

–  Что же тебе помогло найти ее?

–  Долго рассказывать. Пил время войны я стал артиллерийским офицером. С того времени и начинается мой настоящий путь художника.

От выпитой водки, тепла, усталости Павлюка разморило, хотелось спать. Потеряв контроль над собой, он неожиданно спросил:

–  Вот как! Значит, ты был на фронте, в артиллерии? И кому же ты служил?

Художник посмотрел на него с удивлением и гневом:

–  Я не понимаю вопроса. Неужели, по-твоему, я мог служить гитлеровцам?

–  Что ты! Что ты! Ты меня не так понял! Я думал, ты был в партизанском отряде.

–  Нет, я служил в регулярной армии, был под Москвой, Воронежем … Ну, а ты? Где ты был все эти годы? Последний раз мы, с тобой виделись в тридцать пятом году. Ты приезжал сюда из Чехословакии, кажется?

–  Да. Потом поехал на Волынь учительствовать.

–  И где же ты учительствовал?

Павлюк на мгновение заколебался, прежде чем ответить, потом назвал первое попавшееся город, пришло в голову:

–  В Горохове.

–  В Горохове? Интересно! Я там тоже был в тридцать шестом году. Не мог найти здесь работы, а в Гороховский школе мне предложили должность учителя рисования. Только почему же я тебя там не видел?

–  Я, наверное, тогда уже уехал … Конечно, уехал. Ты когда приехал туда?

–  Осенью, точно не помню.

–  Видишь, а я именно осенью и уехал.

"Странно", подумал кутья. С этого момента в душу художника стала закрадываться подозрение.

Правда, еще неполная, неясная, но все же подозрение.

–  И куда же ты уехал?
– Спросил кутья.

–  В деревню. Там меня и война застала.
– Павлюк лихорадочно думал, как изменить тему разговора.
– Над какой картиной сейчас работаешь?
– Вопрос поставил нарочно, зная, что наиболее неисчерпаема и приятная тема разговора для

художника - его произведения.

Кутья интуитивно почувствовал намерение отвести разговор в сторону, и снова тень недоверия, предчувствие чего-то плохого мелькнула в сознании. Отгоняя эту мысль, ругая себя за бессмысленную подозрительность, чего вспомнил, что месяца полтора назад в горах пограничники задержали бандеровскую банду, которая пробиралась на запад …

–  Начал картину "Утро на заводе". Времени вот хватает, - искренне посетовал кутья.
– Но ты же не доказал, что с тобой было во время войны.

–  Остался там, где жил, - нехотя ответил гость.
– Куда мне было ехать, одинаково! С фашистами, конечно, не сотрудничал, преподавал в школе, и все.

–  Преподавал по программе, составленной в Берлине?
– Пристально глядя в глаза, спросил кутья.

–  Ну зачем так!
– Недовольно сказал гость.
– Это хорошо на митинге. Я преподавал математику - абсолютно аполитичной науку.

"Математику? Мы же учились на историческом факультете!
– Вспомнил кутья.
– Какое все странное в его рассказе. Да и сам странный … "А вслух сказал:

–  Аполитичный наук нет.

–  Ох, эти громкие фразы, - не мог сдержать раздражения гость.

Усталость валила его с ног, но Павлюк не поддавался. Разговор с Кутем все больше настораживала его. От спокойной уверенности в том, что здесь он найдет приют, не осталось и следа. Павлюк снова стал хитрым, настороженным, бдительным. Он понял, что совершил ошибку, явившись к Кутья. "Вклепався, - думал Павлюк.
– Как развеять его подозрения? "Резко изменить тон, говорить противоположное тому, что говорил за минуту до этого, было бы глупо и явно неискренне. И Павлюк решил надеть маску советского человека, который любит "покритиковать недостатки".

–  Все фразы, фразы!
– Повторил он.
– Часто за громкими фразами мы скрываем равнодушие.

–  Бывает.

–  Вот ты, например. За кого ты своего давнего друга?
– Вложил в эти слова можно больше сарказма. Понимал: нападение - лучший способ защиты.

–  Нет, отчего же, - неуверенно ответил художник.
– Просто интересуюсь, как сложилась твоя жизнь.

–  Ты кривишь душой! Ты мне не веришь! Ты меня очень обидел, Ярослав. Я уйду отсюда, но чтобы у тебя не оставалось сомнения, - вот мои документы. Проверь их, когда у тебя хватает совести думать плохое о человеке, которого ты знаешь с детства.

Вся эта гневная тирада была рассчитана на то, что деликатный, скромный кутья смутится, вполне поверит гостю. Документы, конечно, не проверять.

Быстрым движением Павлюк выхватил из кармана паспорт и швырнул на стол. Истрепанные зеленкуватосира книжечка раскрылась на миг. В глаза Кутеви упала фотография владельца паспорта и фамилия - Павлюк.

В ту же секунду гость, будто не помня себя от гнева, схватил паспорт со стола и, потрясая им, возмущенно воскликнул:

–  Вот! Смотри! Вот паспорт.