Улица Марата и окрестности
Шрифт:
Дом № 47-49
Каких только людей не защищал Спасович! Одним из подзащитных его был, например, народоволец Михаил Тригони. Арестованный накануне убийства Александра II, тот обвинялся в соучастии в этом преступлении. Обнаружился даже свидетель Меркулов, который видел Тригони вылезающим из подкопа под Малой Садовой улицей.
Спасович тогда был по обыкновению убедителен. Обратил внимание суда на атлетическую фигуру Тригони: как мог он забраться в узкий лаз? Подчеркнул, что все пункты обвинения относятся к революционеру
«Представьте себе, что друг его юности приводит его в лавку Кобозева, показывает подкоп, указывает на его цель, открывает ему всю свою душу. Что остается ему делать? Положим, что многие, даже большинство, донесли бы; положим даже, что это высоко нравственно, но такая нравственность не всякому по плечу».
Тригони тогда был приговорен к 20 годам каторги, но наказание могло оказаться намного суровее, если бы не речь Спасовича...
Но самую знаменитую свою речь Владимир Данилович произнес по делу купца Овсянникова, которого обвиняли в поджоге мельницы. Спасович представлял гражданского истца и настойчиво доказывал вину купца. А когда адвокату возразили, что он-де опирается на одни косвенные улики, «черты и черточки», Спасович энергично возразил: «Ну да! Черты и черточки! Но ведь из них складываются очертания, а из очертаний буквы, а из букв слоги и из слогов возникает слово, и это слово – поджог!»
Овсянников был тогда признан виновным, а слова о «чертах и черточках» вошли в историю.
Свои выступления Владимир Данилович всегда писал заранее, тщательно обдумывал и шлифовал, отчего они читались как хорошее литературное произведение.
В отличие от Спасовича, Николай Платонович Карабчевский обитал на Николаевской улице в пору своего подъема. Самые громкие дела и успехи ему только предстояли, но имя его уже стояло в первом ряду адвокатов. Карабчевский успел блеснуть на политическом «процессе 193-х», где двое из троих его подзащитных были оправданы.
Но все-таки настоящая слава пришла к нему в начале XX столетия. Как и Спасович, Карабчевский не боялся защищать даже тех, чьи шансы на успех выглядели совсем эфемерными. В 1904 году, например, он стал адвокатом эсера Егора Созонова, взорвавшего министра внутренних дел Плеве и схваченного на месте преступления. Речь адвоката оказалась такой яркой, такой опасной, что напечатать ее разрешили только через двенадцать лет.
«Карабчевский. После убийства министра Сипягина вакантное место занял Плеве... В обществе воцарилось кажущееся спокойствие и гробовое молчание. Печать, единственная выразительница общественного настроения, или подневольно молчала, или заискивала у всесильного министра и раболепствовала перед ним...
Председатель суда. Я лишу вас слова, если вы еще раз позволите себе подобные выражения!
Карабчевский. Печать, к сожалению, безмолвствовала.
Председатель суда. Я же остановил вас... (Пауза.) Продолжайте.
Карабчевский. Вы остановили меня, но не остановили моей мысли, и она продолжает работать. Я должен дать ей выход. Я объясню это как-нибудь иначе... Дайте подумать! (Продолжительная пауза.) Я хотел сказать, что Созонову негде было почерпнуть трезвых, беспристрастных и даже фактически вполне точных сведений о деятельности покойного министра... Весь ужас, который постиг в последние годы Россию, исключительно приписывается приговоренному... Созонову казалось, что это – чудовище, которое может быть устранено только другим чудовищем – смертью! И, принимая трепетными руками бомбу, предназначенную для него, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и разлетались в стороны ее осколки, ему чудилось, что это звенят и разбиваются цепи, которыми опутан русский народ...
Председатель суда. Я запрещаю вам! Вы не подчиняетесь. Я принужден буду
Карабчевский. Так думал Созонов... Я кончаю... Вот почему, когда он очнулся, он крикнул: "Да здравствует свобода!"»
Интересно, чего больше в этой речи – действительного сочувствия к революционерам или профессионального красноречия. Вопрос не праздный, ведь Карабчевский с равным жаром защищал виновного и невиновного. Мемуарист вспоминает, как после одного из выигранных громких дел Карабчевский общался со Львом Толстым – и граф полюбопытствовал, кто же виновен в убийстве. Карабчевский ответил с ходу: один из его подзащитных невиновен, а второй и есть убийца.
Дом № 47-49 отремонтированный
«Услышав это, Толстой фазу "завял", пожевал губами, как будто хотел что-то сказать, но удержался и больше об этом не заговаривал. Ему, очевидно, было неприятно, что мнение защитника так расходилось с тем, что он говорил на суде. Меня в Карабчевском это не удивило. Я очень ценил его редкий талант, но отношение его к долгу защиты у него было слишком "профессиональное"...»
Как мы уже знаем, нынешний громадный дом № 47-49 построен в начале XX века, причем старые здания были в него включены. Заказчиком строительства стал купец 1-й гильдии Леонард Габрилович, семье которого принадлежала издавна находившаяся в доме № 49 аптека. Когда-то ею владел аптекарь Форсман, потом она стала известна под именем «Николаевской» и перешла к Габриловичам, а в советские годы стала зваться аптекой имени Марата. Это заведение в доме № 47-49 работало еще в начале перестроечной поры – и имело таким образом более чем вековую историю...
А в 1930 году, если верить справочнику «Весь Ленинград», в этом доме жила артистка Анна Борисовна Никритина. Жила недолго: во всяком случае, справочник за следующий год ее здесь уже не обнаруживает.
Знатоки биографии Сергея Есенина, наверное, сразу вспомнят имя Никритиной. Был у Сергея Александровича друг и соратник Анатолий Мариенгоф. Поэт-имажинист, прошедший вместе с Есениным огонь и воду.
Вот из его воспоминаний:
«Есенин придумывает частушки. Я считаю Никритину замечательной, а он поет:
Ах, мартышечка-душаСобой не больно хороша.А когда она бывает у нас, ту же частушку Есенин поет на другой манер:
Ах, мартышечка-душаСобою очень хороша».Нетрудно понять, что Мариенгоф был влюблен в Никритину. Потом она стала его женой.
Вначале супруги жили в Москве, где Никритина играла в Камерном театре Таирова, а Мариенгоф занимался литературой. А в конце 1920-х в белокаменной началась черная полоса, Никритина перешла в ленинградский БДТ – и семья переехала в северную столицу. Здесь сменила не один адрес, и среди них, выходит, был этот: ул. Марата, 47-49.
Ну а совсем недавно дом № 47-49 был реконструирован – и фасады его выглядят теперь практически как новенькие; здесь разместился бизнес-центр «Гелиос».
Новый вид получило в последние годы и небольшое здание без номера, стоящее сразу за домом № 47-49. А в начале XX века, судя по фотоснимкам, здесь стоял невысокий дом в стиле классицизма...
ДОМ № 51
У ПАЛКИНА
Дом № 51/32