Улица Сапожников

Левин Дойвбер

Вдруг — у самого базара — впереди показался человек высокого роста, без шапки и босой. Он был уже совсем близко и шел прямо на «колоду».

— Орлы, бегом! — скомандовал Симон.

Сторожки бросили кровать и — врассыпную, кто куда. Ирмэ, Хаче и Алтер засели неподалеку, за крыльцом соседнего дома, — крыльцо было широкое, с резными перилами, с навесом. Сидели тихо, не дыша.

Ирмэ не удержался, — осторожно выглянул, присмотрелся и повеселел.

— Да это же Исроэл, божедур, — сказал он.

— Дурье, — сказал Алтер. — И-нашли кого и-пу-гаться.

Исроэл,

«божедур», огромный рыхлый человек, в грязных отрепьях, без шапки, без сапог, медленно шел по улице. Подошел к кровати, постоял, посмотрел и дальше пошел. Шел, думал о чем-то и молчал. Он всегда молчал. Когда-то, в давние годы, это был самый ученый человек в местечке, светлая голова. Он учился где-то в городе на доктора. Как он попал в город, как он учился, небогатый парень из местечка, — не понять. И вдруг, нежданно-негаданно, появился в Рядах. Пришел как-то под вечер в синагогу, лег в углу на скамью и заснул. Никто понять не мог: что такое? с чего он? А наутро-то поняли с чего: не в уме человек, тронулся, — «божедур»! Так он и остался в Рядах. Днем спал — в синагоге, в поле, ночью ходил по улицам. Ходил, думал о чем-то и молчал.

Ребята подошли поближе.

— Исроэл, — сказал Ирмэ, — ты о чем это все думаешь-то?

Сумасшедший посмотрел на Ирмэ пустыми глазами, почесал бороду, спину, волосатую голую грудь, но ничего не ответил.

— Исроэл, — сказал Алтер, — ж-жениться хошь?

— Файтл сосватаем, не кого-нибудь. — Ирмэ подмигнул.

— Ну, тихо! — сказал Хаче. — А то знаешь? Глумилась верша над болотом, да сама туда же пошла.

Он свернул цыгарку, сунул ее сумасшедшему в руку, чиркнул спичку.

— На, — сказал он, — покури.

Исроэл взял цыгарку, послюнил ее, закурил. Потом повернул и медленно, с трудом волоча большие ноги, пошел к базару.

Мальчики долго смотрели ему вслед.

— А какая была голова! — сказал Хаче. — Золото.

— Да-а! — Ирмэ вздохнул.

— Они в-все такие, — сказал Алтер, — у-ученые-то.

— Ты почем знаешь? — сказал Хаче.

— Б-батька говорил.

— «Б-батька, б-батька», — проворчал Ирмэ. — Много твой батька знает.

Они вернулись к парню, накрыли его до подбородка одеялом, закутали, чтоб тепло было.

— Спи, жеребчик, спи, полено, — пропел Ирмэ тонким голосом. — Пусть тебе приснится сено.

— Спи, колода, спи, дурак, — подхватил Алтер. — Пусть тебе приснится мак.

Ребята помолчали, прислушались — спит? Спит. Они обошли кровать и поспешно, пока никто не заметил, — юрк в ближайший переулок.

Подул ветер. Зашумели деревья. Темнота, как всегда перед рассветом, сгустилась, отвердела.

— Пора, ребята, — сказал Хаче, — а то скоро засветает.

— И то, — сказал Ирмэ, — пора.

Ребята подошли к дому Рашалла, остановились, осмотрелись. Дом был крепкий, в два этажа, крытый листовым железом. Вывеска «Лен и пенька, Ф. Рашалл» была прибита не к крыльцу, как обычно, а прямо к стене, над самыми окнами.

Хаче покачал головой.

— Больно возни много, — сказал он.

— Ничего, — сказал Ирмэ, —

сладим.

Однако и сам понимал, что «сладить»-то будет не просто. Вывеска тяжелая. И висит неудобно. Неподходяще висит. Лестницу бы. А где ее взять-то, лестницу?

— А то, может, так, — сказал он. — Эту оставить на месте — куда ее? — а сюда еще — «аптека»?

— Нет, — сказал Хаче. — Не годится. Тут-то всякий дурак поймет, что дело нечисто. Это не работа.

— Ладно. — Ирмэ решительно шагнул к базару. — Снимем ту, а эту потом. Не убежит.

— Можно, — сказал Хаче, — так-то оно можно.

Аптека помещалась в длинном одноэтажном доме, недалеко от базара. В доме еще горел огонь — против двери, за круглым столиком, сидел сам аптекарь, господни Гроссберг. Перед ним лежала раскрытая книга, по он не читал, — он спал. Он сопел и фыркал, а лысина блестела на огне, как медный самовар. И, как пятно на самоваре, на лысине чернела муха. Ирмэ осторожно приоткрыл дверь, заглянул.

— Вот храпака то задает, — сказал он, — даже плешина вспотела.

— П-плюнуть бы ему на п-плешину, — сказал Алтер.

— Ну-ну, — проворчал Хаче, — нечего дурака-то валять Дело — так дело. А то я — домой.

Вывеска была небольшая, на зеленом поле одно слово белым: «аптека», и висела она невысоко Ребята без особых хлопот, легко и просто, сняли ее с крюков. Жесть даже не звякнула.

— Чисто сделано, — сказал Ирмэ.

— Ладно, ладно. Пошевеливайся, — проворчал Хане. — Видишь — светает.

Верно, светало Земля шла к солнцу — и небо над землей бледнело, ширилось. Над полями встал туман, густой, как вата. А тьма на улицах редела, уходила за реку, в поле, в туман Стали видны дома. Тихие, молчаливые, они казались необитаемыми. Ветер зашумел сильнее. Он шел издалека и нес с собой прохладу и запах тлеющей травы.

— Живей, живей, — торопил Хаче.

Не везло им нынче, ребятам Только подошли они к дому Рашалла, как на базаре заиграл рожок. Пастух, низенький мужик, косоглазый, с безбородым бабьим лицом, стоял у «яток» и, красный от натуги, дул в рожок, — созывал стадо. И вот захлопали калитки, заскрипели ворота — со всех концов местечка полуодетые люди сгоняли на базар скотину. Коровы бежали валким шагом. Они чуяли запах травы, они мычали и спешили. За ними, придерживая локтем спадающие портки, поспевали хозяева, сонные, ленивые. Они ежились, чесались и, широко открывая бородатые рты, зевали гулко, на весь базар: «О-хо-хо, господи боже мой».

Ирмэ плюнул.

— А чтоб те, косому, с твоей дудкой вместе.

Открылись ворота, и Семен, сторож Рашалла, погнал к базару двух коров, одну — черную, другую — белую. За белой, подпрыгивая, бежал теленок.

Семен увидел Ирмэ и осклабился.

— Скупал ты вчера моего жеребца, — сказал он, — дюже добре. Спасибо.

Ирмэ не ответил. Он проворчал что-то и перешел на другую сторону. Вывеску он успел сунуть под крыльцо.

Пастух угнал стадо за реку, на луга. Вернулся Семен. Улица опустела, затихла — местечко уснуло самым крепким предутренним сном.