Улица
Шрифт:
— Так вы решили переночевать здесь?
— Да.
— Кто вам позволил?
— Никто.
Я заметил, что его ненависть ко мне вдруг исчезла. На его лице даже появились признаки дружеского расположения.
Он замолчал и задумался. Вдруг он нервно, коротко рассмеялся, и в пустом цирке этот смех прозвучал отчужденно и страшновато; затем он хитро и льстиво спросил:
— Вы полагаете, я сумасшедший?
— Нет! — ответил я.
— Нет, говорите? В таком случае, вы не знаете людей.
Я удивился такой искренности и разглядел его получше. На его лице все еще было выражение,
— Нет, вы меня не поняли! — его глаза продолжали сверкать прежним огнем. — И поэтому не говорите мне правды. Поверьте, — он насмешливо улыбнулся, — я смеюсь над вашей правдой… Я-то знаю, что человек, который ночью читает свои стихи в пустом цирке, — сумасшедший…
Я молча наклонил голову над краем ложи так, что с меня упала фуражка…
— Подождите, я вам принесу фуражку.
Через несколько мгновений он оказался рядом со мной в ложе. Теперь я его видел совсем отчетливо. Тени, отбрасываемые задней стенкой ложи, придали его лицу еще более резкие очертания. Он, на дрожащих ногах, с болтающейся головой, наполнил мою душу беспокойством. Он выглядел как пьяный.
Он снова оглядел меня, теперь уже долгим взглядом, внимательно и со всех сторон. Несколько минут прошло в тишине. После этого он протянул мне руку. Я подал ему свою. Он крепко ее пожал и отпустил. Потом сказал грустно и серьезно:
— Вы, я вижу, честный человек, иначе бы вы не были так одеты и не ночевали бы здесь. Я бы хотел быть вам добрым другом, потому что у такого человека, как вы, нет никого в целом свете, и у меня никого нет. Вы смотрите на меня с удивлением и не можете меня понять. Вы, очевидно, принимаете меня за сумасшедшего или пьяного. За полночь пробраться крадучись в театр — это поведение безумца… — он улыбнулся. — Знаете ли вы, что у вас горячая рука? — вдруг вспомнил он и переменил тон разговора. — У вас жар… Вы больны… Вы странно на меня смотрите!.. У меня бывают такие минуты, когда я беспокоен, как непогода, и чувствую, как земля дрожит подо мной. Тогда я вижу, какую безумную и глупую роль я играю на свете. В такие минуты, когда моя душа горит, я слышу в себе некий голос, который велит мне: пойди куда-нибудь в чащу леса, набери в легкие побольше воздуха и кричи, кричи, пока не оглохнешь.
Он сделал маленькую паузу, обхватив голову руками, как осужденный, а потом заговорил снова, но уже спокойней и тише, чем прежде:
— В течение нескольких недель меня мучила одна мысль: пойди, прочитай свои стихи, которые никто не хочет печатать, ночью в театре. Я бы хотел выкричаться в пустом зале. Я даже подпрыгнул, когда мне это взбрело в голову. Как это хорошо, как это очаровательно.
Тут он перевел дыхание и несколько секунд глядел перед собой неподвижно.
Вдруг он подал мне руку, потом, не сказав ни слова, отошел. Он был бледен и обессилен. Внезапно на него напала апатия. Затем его лицо опять приобрело прежний смеющийся, хитрый вид, и он спросил:
— Не кажется ли вам, что я говорю глупости?
Я посмотрел на него внимательно и с удивлением:
— Я вас не понимаю!
Он рассмеялся и убежал.
Стало
Было девять часов утра. Я понял это по бою башенных часов, который гулко разносился в пустом здании цирка. Я встал со своей постели и принялся расхаживать туда-сюда, чтобы согреться и размять кости. От скуки я начал считать шаги: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать! И размышлять, когда придут открывать цирк. Прошло немного времени, я все считал шаги. Вокруг было темно, потому что в зале не было окон, через которые мог бы проникнуть дневной свет. Можно было подумать, что еще ночь.
— Сколько шагов можно сделать за час? — спросил я сам себя просто так, чтобы думать о чем-нибудь. — Восемьсот два?
Почему восемьсот два? Ровно восемьсот два? Я рассмеялся над тем, что заупрямился на числе восемьсот два. Вдруг я услышал, что кто-то идет.
Цирк уже открыли? Люди уже пришли?
Ага, кто-то идет ко мне в ложу.
Я узнал его в темноте: это был Фогельнест.
— Не можете ли вы мне сказать, кончилась ли ночь? — спросил он меня глухим, невыспавшимся голосом, приглаживая кудрявые черные волосы.
— Давно уже день!
— А откуда вы знаете?
— Я слышал, как часы били на башне.
— Так вы знаете, который час?
— Да. Девять, может быть, полдесятого.
— Они приходят сюда на репетицию в одиннадцать. До тех пор не выйти.
Он уселся. В темноте его глаза горели беспокойным и яростным огнем. Так он просидел около меня минут пятнадцать, не произнеся при этом ни слова.
— Вы уже давно ночуете в цирке? — спросил я его.
Он даже подпрыгнул от гнева:
— Я прошу вас, дайте мне помолчать до одиннадцати.
Он надулся пузырем и продолжал молчать. Я присмотрелся к нему. Фогельнест сидел, ссутулившись, а его глаза смотрели так, будто он кого-то подстерегал. Но до одиннадцати он все-таки не промолчал. Просидев еще пятнадцать минут в тишине, он стукнул кулаком по подлокотнику кресла и заговорил сломленным, грустным и отчаявшимся голосом:
— Черт меня возьми! Я ни к чему не пригоден! Я никуда не гожусь!.. В каком безумии я провел эту ночь! — Он обратился ко мне. — Читать стихи в пустом цирке, где нет никого — что за безумие! Что за идиотизм!.. Ах, я тону в море подобных глупостей!.. И с каждым днем все больше и больше. Я бы хотел сам себя наказать за это. И вот мое наказание: не скажу ни слова до одиннадцати. Вот так пять дней подряд не буду ни с кем разговаривать до одиннадцати часов утра… Если бы вы знали, как я люблю поговорить, вы бы поняли, как тяжело для меня это наказание.
В темноте я все-таки сумел разглядеть, как его лицо скривилось в горькой усмешке.
Что за странный человек! Я никак не мог понять, смеется он или говорит серьезно. Он тут же переменил тон и спросил меня:
— Вы хотели знать, как давно я тут ночую, не правда ли?.. В первый раз, друг мой, в первый и в последний раз… У меня есть дом и жена…
— Вы женаты? — я от удивления перебил его. — Но вы же вчера сказали, что у вас нет никого в целом свете.
— Я так вам сказал… да, я так сказал… и то, что я сказал, — правда.