Умбра-Два
Шрифт:
– Куда!
– каркнул Нефедов, обернувшись и увидев, как несколько матросов кинулись следом за Охотниками.
– Куда без приказа прете?! Никифоррр...
Он захлебнулся рычанием, но взводный колдун его понял и припал к земле, разводя руки так, будто собирался распрямиться и прыгнуть в небо, как в воду. Сзади что-то загудело, треснуло, бетонные плиты коридора обрушились, сминаясь, как пластилин и отсекая морскую пехоту - храбрых солдат, но обычных людей.
Никифоров почти успел, но санинструктор Левандовская - белая, с расширенными от ужаса глазами - оказалась
Туман, окутывавший Казимира, рвался в клочья, и его опаляло чужое дыхание, оставлявшее на коже тысячи порезов, тут же затягивавшихся и открывавшихся вновь. Он отбивал удары и вбивал, втаптывал обратно бесформенные силуэты, появлявшиеся из черного, маслянистого как нефть, марева Врат. "Мне плохо, - мелькнула мысль, - а он как тогда?"
Но старшина Нефедов был жив. Что-то хрустнуло, зазвенело вокруг, точно огромная связка колокольчиков, весь мир поплыл, сминаясь, будто меха гармошки. "Йах! Рфнуи птхагат! Иштрахцтар!" - Тхоржевский, будто из-за закопченного стекла, отстраненно отметил, что Нефедов, выплевывавший непроизносимые слова, выпрямился во весь рост и дымящейся рукой метнул что-то в липкое марево между гигантскими расходящимися створками.
Дальше не было ничего. Только ослепительно-красный свет, корежащий тело грохот и тишина.
Вампир Казимир Тхоржевский, боевая единица "Умбра-Один" в личном распоряжении командира Особого взвода, очнулся от жуткой, нестерпимой боли.
Болело все тело, каждая косточка и мышца, будто все их размолотили кувалдой, ошпарили кипятком, а сверху, для верности, еще засыпали негашеной известью. Но это была ерунда, это легко можно было стерпеть. Зато рот болел так, будто в нем пузырилась концентрированная серная кислота.
– У-у-а-у!
– Тхоржевский взвыл и рывком поднялся, царапая губы скрюченными пальцами. Что-то мешалось во рту, между намертво стиснутыми острыми зубами, что-то ледяное и смертельно неприятное.
– Живой?
– он услышал знакомый голос, но боль, терзавшая зубы и язык, не давала сосредоточиться.
– Что такое? А, черт! Кто постарался?!
Рывок - и изо рта будто вытащили электрическое стрекало для скота. От нахлынувшего облегчения Казимир рухнул на спину, разбросав руки и уставился в закопченный бетонный потолок.
– Это я, товарищ старшина...
– послышался звенящий от еле сдерживаемых слез девичий голос.
– Когда его стало трясти, он так зубами скрипел, что я испугалась - вдруг сломаются?
– И ничего лучше серебряной ложки не нашла?
– хрипло спросил старшина Нефедов.
– На курсах санинструкторов научили, что ли? Не знал, что теперь с бинтами и зеленкой еще и ложку выдают...
– Это моя!
– девушка всхлипнула.
– Бабушкина... была... мама на прощание дала, когда меня призвали. Я ее всегда в сумке ношу!
Тхоржевский со стоном поднялся и сел. Пощупал губы - вроде целы, только онемели и ничего не чувствуют. Напротив него Степан Нефедов, кривясь в невеселой улыбке, разговаривал
Старшина посмотрел на него. Вид у Нефедова был - хоть сейчас в гроб, черная, обгоревшая кожа на лице висела клочьями. Но из-под нее уже проглядывала свежая, розовая. Степан дернул рукой, чтобы почесаться, но наткнулся на возмущенный взгляд санинструкторши и махнул рукой. Потом подобрал с бетонного пола что-то, тяжело и глухо звякнувшее.
– На, посмотри, - сказал он Казимиру.
– В руки не даю, и так увидишь. Против тебя даже фамильная драгоценность не устояла. Силен, бродяга, а с виду и не скажешь...
Он повертел в пальцах оплавленный и прокушенный насквозь черенок серебряной ложки.
– Спасибо, - сказал Тхоржевский.
– Спасибо. Мы здесь успели?
– Успели, - устало отозвался старшина.
– А Врата? Это же было...
– Болтай меньше, - спокойно оборвал его Нефедов.
– Что было, того больше нет. С моря десант подошел, сейчас здесь все оцепят - и привет, выходи - не бойся, заходи - не плачь. Наше дело сделано.
– Десант?
– удивился Казимир.
– Быстро они.
– Это не они быстро, а ты медленно. Шестой час лежишь, как король на именинах. Вставай уже. Хотя, какой толк тебе вставать-то? Белый день на дворе, а тебя сейчас куренок затопчет, богатыря такого...
– Ничего...
– виновато пробормотал Тхоржевский, и сам себе удивился: перед кем оправдывается-то? Настя Левандовская смотрела на него серыми огромными глазами и наматывала на палец прядь волос.
– Вы извините, - жалобно сказала она.
– Нет вам прощения...
– он попытался улыбнуться и почувствовал, как трещит сухая кожа на губах.
– Если не скажете, как вас потом можно найти.
– Вот молодежь пошла - на ходу подметки режут, - хмыкнул Степан Нефедов, поднялся и, хромая, зашагал к выходу из бункера. Двое проводили его взглядом и снова посмотрели друг на друга.
– Настя, да?
– спросил он. Губы у девушки задрожали, но она быстро справилась с собой и улыбнулась - легко, почти незаметно.
– А я вас почему-то не боюсь... Казимир, да? Вы поляк?
– Так точно, - ответил Тхоржевский, смахивая с лица пепел и еще какую-то шелуху, похожую на старую паутину.
– Знаете, есть такой старый и глупый анекдот, там еще слова такие: "А чего нас бояться?"
Настя рассмеялась, и тут же посерьезнела.
– Ой!
– вдруг вскрикнула она, вскакивая и подхватывая свою сумку.
– У меня же приказ!
– У всех приказ, - мрачно сказал Казимир, - а также война и другие скверные штуки. Надо идти, да. Идемте, Настя.
Завал уже разобрали - может быть, не без помощи того же Никифорова. Они шагнули наружу, в пасмурный утренний свет, и сразу стала слышна дальняя артиллерийская перекличка, свист ветра и разговоры десанта - все как обычно, когда передовая где-то вдалеке, а тут, вроде бы, почти совсем и нет никакой войны.