Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь

Чемберлен Диана

– Щедрее, – попросил он, и я со вздохом уступила ему. Обхватив его за плечи, я прижалась щекой к его виску. – Ты так красива, – тихо произнес папа, и у меня помимо воли защипало глаза.

Выпрямившись, я заметила, что мать отвернулась от нас. Она так сосредоточенно смотрела в окно, что я заинтересованно проследила за ее взглядом, но увидела только обычные деревья да горы вдалеке.

– Пока, – сказала я всем троим, направляясь к двери в коридор. Никто не сказал ни слова в ответ.

52

Сан-Диего

Эйден

обращался со мной как с тяжелобольной, впрочем, именно такой я себя и чувствовала. Он приготовил мне чай, заботливо накрыл плечи шалью, и мы сели рядышком в угловой части нашего дивана. Положив голову ему на плечо, я начала рассказывать все то, что следовало открыть давным-давно.

– Та подруга семьи, помнишь, я говорила тебе о ней? – спросила я. – Она еще сломала ногу?

Он нерешительно помедлил, и я поняла, что он толком не помнит тот разговор.

– И что с ней? – неуверенно спросил он.

– На самом деле она не просто подруга, – продолжила я. – Она была… – Я откинула голову назад, чтобы видеть его. Его милые и такие любящие глаза за стеклами очков. – Она была моей биологической матерью.

Я почувствовала, как напряглось его тело.

– Что… ты… такое… говоришь? – в замедленном темпе произнес Эйден. Попытавшись распознать скрытую в его голосе досаду, я смогла уловить только недоумение.

– Я не рассказала тебе правды о своем детстве, – призналась я, – в Моррисон-ридже. Скрывала свое прошлое, потому что… боялась.

– Чего боялась? – Нет, ни малейшего раздражения, по-моему. Пока.

– Ты же знаешь, что до нашего знакомства я уже была помолвлена, верно?

– М-да, вроде знал, но подробностей уже не помню, – ответил Эйден. – По-моему, ты упоминала какого-то Джордана? – Он задумчиво нахмурился, и я отвернулась, чтобы не видеть его лица.

– Да, я рассказала Джордану о своей семье, – призналась я. – За два месяца до назначенной свадьбы, и он отменил ее. Мой рассказ вызвал у него такое сильное… сильное отвращение, что я решила никогда не рассказывать тебе правды. И я не видела никаких разумных причин для столь опасной откровенности.

«Прости, Молли, – сказал мне тогда Джордан. – Но это уже слишком».

– А что же вызвало его отвращение? – спросил Эйден.

– Он сказал, что я сдвинулась на семейной почве и ему не хочется такой семьи, – ответила я. – Может, тогда я действительно психовала, но теперь все это уже в прошлом. По крайней мере, я думала, что в прошлом. Однако сейчас…

– Молли, – прервал он меня, – пожалуйста, не могла бы ты начать с самого начала? Мне непонятно, о чем ты толкуешь, и, честно говоря, пока ты пугаешь меня.

Я глубоко вздохнула.

– Я говорила тебе, что моя мать умерла, – сказала я, – но это ложь. В общем, для меня она умерла, но на самом деле она еще жива.

– По-моему, твоя кузина только что сообщила тебе о ее смерти?

– О смерти моей биологической матери.

И я поведала ему о связи моего отца с Амалией, о том, как она исчезла,

едва поняла, что беременна мной. И о том, как она появилась на нашем крыльце в сопровождении социального работника, и о том, как Нора удочерила меня.

– Мой отец устроил все так, чтобы она могла жить в нашем поместье, – продолжила я, – поэтому я могла общаться с ней. Я жила с отцом и Норой – моей приемной матерью. И Амалия тоже жила поблизости.

– Молли… – в полнейшем недоумении произнес Эйден. – Почему же ты не рассказала мне об этом? Учитывая все, через что нам пришлось пройти с этим удочерением, и имевшийся у тебя опыт, я просто не понимаю…

– Я понимаю тебя, – согласилась я. – Конечно, логично…

– А какие у вас в семье сложились отношения? По-моему, получается, что ты жила в условиях максимально открытого удочерения. Не потому ли тебя так беспокоило открытое удочерение с Сиенной?

– Скорее всего, именно поэтому, – ответила я. – Понимаешь, я любила их обеих… хотя теперь не люблю ни одну из них.

Высказав это сомнительное признание, я опять почувствовала тошнотворный позыв и зажмурилась. Я больше не понимала, какие чувства испытываю к обитателям Моррисон-риджа.

– Однако Амалия проявляла больше сердечности, – добавила я. – С ней было проще общаться, и я всегда прибегала к ней, когда сердилась на Нору. Да, ты прав. Я боялась того, что наш ребенок будет больше привязан к своей биологической матери, чем ко мне. Правда, не думаю, что я реально осознавала этот страх. Я просто знала, что не хочу делиться нашим ребенком. Хотя теперь, узнав Сиенну, я уже не так беспокоюсь об этом.

– Почему ты сказала мне, что твоя мать – та, приемная мать, Нора – умерла?

– Так было проще всего объяснить, почему я не общаюсь с ней.

– А почему же ты не общаешься с ней?

– О… – Я помедлила, думая, как увильнуть от прямого ответа. – Просто… из-за ее равнодушия.

Нора любила меня; в этом я уверена, однако любила ли она лично меня или любила во мне дочь Грэхема? Этого я не знала. Я никогда не забуду тот день, когда мы с папой и Расселлом вернулись домой после книжного тура. Как она пробежала мимо меня, словно я была невидимкой, спеша увидеть отца.

– После смерти папы все изменилось, – добавила я. – Начнем с того, что мои родственники выставили Амалию из Моррисон-риджа, и Нора даже не пыталась остановить их.

– Боже мой! – воскликнул он. – Неужели их так мало волновали твои интересы? Может, Нора ревновала тебя к ней?

– Да, наверное. К тому времени я уже ненавидела Нору, и…

– Почему ты ненавидела ее?

Я попыталась придумать правдоподобную причину.

– Просто она стала совершенно равнодушной, холодной и неприветливой, – солгала я. – И я сказала ей, что хочу жить с Амалией, а Нора заявила, что будет отстаивать свои права на меня. Что, когда мне было два года, Амалию обвинили в недостаточной заботе о нуждах ребенка, и что никакой суд не в состоянии забрать меня от Норы и позволить мне жить с Амалией.