Умножающий печаль
Шрифт:
Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и спросила хозяйку:
— Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.
— У меня есть фонарь, — сказал я, обернулся к Зиночке Зибровой и посоветовал: — Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.
А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.
— А фонарь? — испуганно спрашивала Лора.
— Да есть фонарь, есть, — уверил я ее. — Свет зачем тебе? Я тебе все покажу…
Спустились в подвал, а там — густая осязаемая
— Темно, — неуверенно сказала Лора.
Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.
— Нехорошо, Зинаида Васильевна очень рассердится. Давайте найдем студень и пойдем наверх.
— А где студень? — со смехом спрашивал я, потому что меня как-то очень смешило, что мы будем носить студень. Я уже был пьяный. Я ходил по темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.
— Фонарь нужен, — сказала она робко.
Я достал зажигалку и стал чиркать.
Студня нигде не было видно.
— Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? — орал я.
Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул к себе Лору и стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:
— Сейчас придет Зинаида Васильевна… Такой скандал будет!..
Я прислонил ее к чему-то твердому и запустил свои хищные цепкие грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял ее и осязал, как разобранное пополам яблоко. Я был весь — в ней, как счастливый, беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.
Лора блаженно вскрикивала и бормотала:
— Ой, нехорошо, нас там все ждут!
А я, корыстный червяк-подселенец, блаженно сопел и деловито успокаивал:
— Ничего, дождутся… Дождутся они своего студня…
Не было тьмы, подвального запаха пыли, духоты, а только свежий нежный запах зеленых лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались на чем-то податливо-мягком.
А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет — это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде — противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.
Я озабоченно спросил:
— Лора, ты не знаешь — студень был говяжий или свиной?
— Говяжий. А что?
— Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.
Лора стала нервно смеяться:
— Ты им хочешь подать студень на своих штанах?
— Убьют! Они, гости наверху, — люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.
Она испугалась, удивилась, обрадовалась:
— Куда?
— Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…
Я встал, пошел на кухню,
— Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…
Она с надеждой и интересом взглянула на меня.
— И самая горькая в том, — торжественно возвестил я, — что я, как всякий видный коммунист — а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, — был вне лона церкви…
В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:
— А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…
Лора осторожно сказала:
— Ну, если уж Ильич пошел в ход — не к добру, наверное, исповедь…
— И не права ты! — строго остановил я ее. — Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.
Лора со вздохом махнула рукой:
— Раньше на железнодорожных станциях стояли таблички в конце платформы — «закрой поддувало»…
— Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не помешают мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей религиозной душе, Лора!
— Трепач, проходимец и уголовник, — забыв о недавних слезах, улыбнулась Лора.
— Неверие — мука и смертный грех темных духом. Это мне поп, мой сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за веру пострадал — пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту задавил. Итак, подбивая бабки в моей сердечной исповеди, торжественно обещаю… Как истинно верующий пионер…
— Обещаешь, как будто грозишься, — засмеялась Лора.
Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:
— Вот тебе святой истинный крест — никуда не убегу! — Я тяжело вздохнул и смирно завершил: — В смысле — пока не убегу…
— В каком смысле — пока? — заинтересовалась Лора.
От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и рассудительно предположил:
— Кто его знает? Может, пока ты меня не выгонишь… Впрочем, и выгонишь — не уйду. Мне все равно идти некуда. Буду тут с тобой мучиться, с наслаждением…
Александр Серебровский: мучение
Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном счастья впечатывала меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль становилась все острее — я чувствовал, что она прокусит мне горло, я захлебнусь собственной кровью, я не мог этого больше терпеть — физическая мука стерла удовольствие…
Закричал, оттолкнул ее — руки повисли в пустоте. Потрогал осторожно горло — золотой крестик сбился на цепочке и уткнулся в ямку на шее, давил резко и больно, как острый гвоздь…