Умягчение злых сердец
Шрифт:
Игольников подчинился.
— Вот так… — Шатохин подвинулся вперед, подобрал карабин. — А теперь вставай, пойдем.
Шатохин сумел сделать несколько шагов. Острая
— Подожди, — велел он.
Игольников обернулся. Страх промелькнул у него в глазах.
— Подожди, — повторил Шатохин. Рукой, в которой был пистолет, тыльной стороной ладони вытер со лба пот.
— Я не стрелял. Не я ранил. Я не виноват, — быстро заговорил Игольников.
Шатохин молчал.
— Я пойду… Пара минут — и все. Поздно будет. Видите, что творится, — продолжал Игольников. Глаза его смотрели то ка бушующее невдалеке пламя, то на оружие в руке Шатохина. — Можно? — С опаской еще раз взглянув на пистолет, не дождавшись разрешения, Игольников отступил, побежал прочь.
— Стоять! — голосом, не подчиниться которому нельзя, остановил Шатохин.
— Что, скучно одному? В компанию берешь? —
— Слышишь голоса?
— Ну?
— Туда и беги.
Игольников кивнул, побежал. Шатохин недолго со странным безразличием смотрел вслед.
Голос учительницы, обращавшейся к Вите Войцеховскому, умолк. Мегафон перешел к Хромову.
— Алексей Михайлович! Товарищ майор! — звали теперь Шатохина.
Можно было откликнуться выстрелами. Нет! Поздно. Даже если бы теперь же сумели отыскать его, все равно поздно. Ему не помогут, и сами не сумеют уйти от огня.
Среди высыпавшихся из Игольниковского рюкзака икон была сверху икона Божьей Матери. Лик Богородицы с прильнувшим к ней, обвившим ее шею ручонкой младенцем был четок и полон скорби.
Шатохин смотрел и смотрел на этот образ. Пламя бушевало рядом.
— Алексей Михайлович! Товарищ майо-о-ор! — Несся и несся над горящим Тасеевским лугом зовущий голос.