Университетская набережная
Шрифт:
В начале 90-х годов я увидел и выпросил у Сорокина незаконченную работу маслом – Кондратъ и Кролик Сашка, взявшись за руки, летят по небу. Под ними сплошной кроваво-красный поток, на поверхности которого как всплывшие в томатном супе пельмени торчмя плавают головы с лицами Хрущёва, Брежнева, Распутина, Сталина, Маркса, почему-то Микояна , Ленина и Гитлера.
Так на холсте каких-то соответствий
вне протяжения жило Лицо.53.формат
Думаю, что детский талант Сорокина наложился на отрицательную
Плакатная Сорокинская работа с головами-поплавками мне нравится. Видимо, она вызывает у меня какие-то ассоциации с мраморной скульптурой из Чайного клуба, о трагической судьбе которой речь пойдёт ниже. Для себя я сначала называл картину Остров Пасхи (за сходство голов с тамошними истуканами), а потом (на манер Глазунова) переименовал в Мiстерию ХХ века , что более точно. Обрамлённая узким золотым багетом, она стоит на книжном шкафу таким образом, что мне она видна, а тем, кто входит в комнату, – нет.
Считается, что картина Глазунова Мистерия ХХ века по широте и глубине охвата исторического материала не имеет аналогов в современном русском искусстве, но по способу художественного воплощения не блещет мастерством. В ней много эффектности и мало души, поскольку художник изобразил не живых, реальных людей, а их лики, застывшие и однообразные. Последний вариант картины более напоми¬нает плакат, нежели художественное полотно.18.руст
После Ривкинд в Чайном клубе осталась вязаная розовая кофта с перламутровыми пуговицами. Я её донашивал, надевая под шинель в качестве утеплителя. Продолжалось это до тех пор, пока Ривкинд не стребовала её, слегка растянутую, обратно.
Как-то раз кадры отправили меня отдохнуть и поправить здоровье в санаторий Звенигород. Мероприятие достаточно нудное и тоскливое, поэтому навещать меня приезжали мои товарищи, в том числе Лёха с тётей Мариной. Мы уезжали на другой (чистый) берег реки Москвы, там купались и загорали. В один из таких приездов Ривкинд, в чём была, в том и свалилась в реку с крутого бережка. Водитель съездил в санаторий и привёз ей мой спортивный костюм. Ривкинд переоделась, выпила водки и говорит:
– Вот, ведь, Кондратъ, как жизнь поворачивается. В Ленинграде ты в моей розовой кофте ходил, а теперь в Звенигороде я в твой кофте сижу.
Позднее, услыхав про задумку издать воспоминания к 30-летию выпуска, она загорелась написать свою версию розовой кофты, о чём публично всем растрезвонила. Однако потом к этой идее стала охладевать, постепенно снижая градус. На все вопросы, где обещанный текст, отвечала встречным вопросом, где в Москве можно купить белый пиджак на её задницу.
И вот, deadline . Звоню и слышу в
– А белый пиджак купила?
– А как же!
– Налез?
– Ещё как.
Но кофту мне до сих пор поминает.
В отличие от Ривкинд, Лёха без всяких сожалений расстался со своим джемпером, правда, не розового, а белого цвета. Я носил его много лет, как некоторые свой белый пиджак не носили. Так мало того, эти некоторые (не буду показывать пальцем) ещё ябедничали Татьяне Валентиновне, критикуя мой внешний вид, призывая её принять меры, чтобы я белых одежд не надевал.
Однако ту задницу я Ривкинд всё же припомнил. Приехала она как-то к Лёхе и сразу за компьютер села жалобу строчить, а сумочку и фотоаппарат в прихожей оставила. Смотрю и вижу, что на плёнке ещё несколько чистых кадров имеется. Беру фотоаппарат и зову Лёху на кухню. Тот с моим предложением сразу согласился, стал спиной к окну и снял штаны. Я крупным планом его голую задницу несколько раз щёлкнул, после чего тихонечко положил фотоаппарат на место. Тётя Марина ничего не заметила. Сутяжничество засасывает, по себе знаю.
Ну вот. Через некоторое время, когда мы и думать уже про это забыли, пошла Ривкинд в фотошоп плёнку проявлять. Не знаю, уж, что на той плёнке было, но с каждого кадра тётя Марина велела отпечатать по три снимка. В результате она получила на руки то, что хотела, плюс 9 фотографий голой мужской задницы анфас, достаточно, к слову сказать, нефотогеничной.
Её возмущению не было предела. С пачкой фотографий Ривкинд приехала к нам разбираться. Мы встали насмерть, как партизаны – чья задница – не знаем, на ней не написано. Потом сами перешли в наступление, мол, нечего ходить по всяким притонам и устраивать сомнительные фотосессии.
В конечном итоге, тётя Марина сдалась, не устраивать же сравнительную экспертизу, в самом деле, но фотографии забирать отказалась, оставила их нам на память. Так и валялись они у меня до той поры, пока в Москву не приехал Моисей. Готовя гостям культурную программу, я наткнулся на объявление, что на Неглинке проходит фотовыставка "Карелия дореволюционная". Зная, что Моисей не откажется, я вышел с предложением посетить её. Моисей, действительно, не отказался, остальные тоже согласились и мы толпой двинули в выставочный зал.
Экспозиция была хилой. Её основу составляли десятка два чёрно-белых фотографий старой Карелии – сараи, сосны и какие-то коровы. Чтобы заполнить выставочное пространство каждую фотографию в несколько раз увеличили, но от ощущения общей пустоты посетителей выставки это не избавило.
Пока гости раздевались и покупали билеты, я проник в сердце экспозиции и развесил по стенам Лёхины фотки, аккуратно разместив их над экспонатами. Члены нашей экскурсионной группы с тоской взирали на унылые чухонские пейзажи до тех пор, пока кто-то не заметил сначала одну пикантную подробность, потом другую, а потом ещё и ещё – всего 9 штук.