Унтовое войско
Шрифт:
— Левый берег занимать не препятствуют. Но и нового трактата не заключают. Что сие означает?
— Этот Ци Шань… Может, паче чаяния, и правду привез тебе о банкротстве богдыханского правительства. Оно боится предать гласности занятие русскими левого берега. Боится и западных держав, и междоусобицы в государстве. Свои же подданные дадут коленкой…
— Ци Шань сам боится этих подданных. Как бы не турнули… «Лучше, — говорит, — быть чертом в большом храме, чем — богом в маленьком».
Под тентом уже жарко, во множестве появились пауты, и Муравьев пожелал отдыхать
Вести от Путятина по-прежнему не вносили ни ясности, ни утешения. Посольство его застряло в южнокитайском порту Тяньцзине, и путь на Пекин для адмирала все еще был закрыт.
Ефимий Васильевич в письмах к Муравьеву выказал себя деятелем неуравновешенным, легко переходившим из одной крайности в другую и склонным к авантюрам. Высказавшись за переход наших войск на правый берег для занятия Айгуня, он теперь уже, с берегов южно-китайского моря, настаивал на отозвании нашей духовной миссии из Пекина и закрытии кяхтинской торговли.
Николай Николаевич решительно возражал адмиралу, утверждая, что все это привело бы к разрыву всяких сношений с китайскими властями, а это только на руку западным державам.
Опасаясь, что в Петербурге поддержат полномочного посланника, Муравьев сел за письмо в министерство иностранных дел.
Глава третья
Ванюшка Кудеяров ехал неторопкой рысью. В Нерчинск ему раньше воскресенья возвращаться незачем. Надо было купить в братских улусах строевого коня для посланного из Оренбурга на службу в нерчинскую команду хорунжего.
Тот хорунжий из Оренбурга все навязывался к Ванюшке покупателем его мерина, а продавать лошадь не хотелось: привык к ней. Да и мерин привык к Ванюшке, понимал и слушался хозяина. Он обучен службе на этапах — выезженная на славу лошадь. Тут, на этапах, порой бывала такая катавасия, что о-е-ей! То в побег кто ударился, то буча среди арестантов, и надо, чтоб лошадь у казака толпы не пугалась, шла на нее смело. А у мерина страха нет и хороша побежка. Бока неотвислые, подбористые.
Кудеяров пообещал хорунжему коня, лишь бы тот отвязался от Ванюшки, а то ведь, что ни день, твердит свое: «Переуступи лошадь, переуступи…».
Без всякого сожаления думал Кудеяров о Нерчинске — о грязной с лужами базарной площади, где пахло мукой, соленой рыбой, дегтем, рогожами, где с утра и допоздна переругивались между собой лабазники, приказчики, городовые, наезжие из станиц и деревень казаки и крестьяне, о мутной и мелкой речушке Алтачи, в которой можно было найти и дохлую кошку, и труп зарезанного невесть кем безродного бродяги, о мрачных желтых отвалах заброшенных шахт, в коих, по слухам, можно ходить по человеческим костям.
Проезжая закрайкой леса, Ванюшка глядел и не мог наглядеться на кудрявую навесь березовых листочков, усыпанных капельками после недавнего дождя, на синюю дымчатость богородской травы, от которой попахивало не выветрившимся с самой весны запахом проходивших тут овечьих стад, на оспинные пятна тарбаганьих нор, темневшие по склону луга.
Мерин
От солнца, томившегося над ним в высоком небе, от прохладного сиверка, набегавшего с безлесых каменистых гребней сопок, от озерных разливов богородской травы и остреца — от всего этого было приятно и покойно на душе.
Ванюшка вспомнил, что хорунжий просил выбрать коня хороших ладов — ретивого, крепкого, чтоб и рост, и длина, и ширина, и плотность костей, и сухость мышц — как надо. Вынь да положь… Чтоб видно было в коне свободное и легкое движение плеч, высокий подъем ног. «А не то, — сказал хорунжий, — купленого возьмешь себе, а мне — твоего мерина». — «Это тебе не Урал-река, — улыбнулся Ванюшка. — Зачем коню рост, ширина, высокий подъем? У нас этап погонишь на пятьсот верст, тут тебе мороз, буран и сена нет, и воды… Ковыль люд снегом добыл и будь доволен. Какая тут ретивость? Не сдохла бы лошадь — об этом печалься».
Тропа увела его от леса. Повсюду тянулась старая гарь, заросшая плакун-травой — красным и розовым кипреем. Ванюшка помахивал витой нагайкой, сбивал лепестки кипрея и жадно вдыхал густо настоянный на меду воздух. Над гарью стоял душный и сладкий дурман, не пускавший ветер. Конь, пока шел сквозь заросли, взмок, грива и хвост повисли, измочалились.
За гарью открылся луг в желтых чашечках лютиков. Виднелась пасмурная полоса леса. На опушке разбросаны зимники бурят.
«Заехать, че ли? — подумал Кудеяров. — Коня напоить…» Поправив по привычке черный гарусный с кистями пистолетный шнур, он огляделся вокруг — никем никого — и успокоенный тронул коня.
Объезжая жердевую изгородь, Кудеяров поглядывал настороженно на окошки из мутной слюды и потрескавшееся облезлое корье крыши. Что-то пугало его. Будто нашептывало: «Неусыпно гляди». А что пугало? Раздавленный лопушник возле жердей? Зверь мог плутать, скот бродил… Тишина на зимниках? Даже птиц не слыхать… Могла бы хоть какая ворона взлететь. Ну и что? Вороне тут поживиться нечем.
Высвистывая песенку, Кудеяров заехал в жердевой прогон, осмотрелся, ища колодец. Копыта коня мягко застучали по слежавшимся кучкам навоза. Остановив мерина, он хотел спешиться и осмотреть избу. Но чувство близкой опасности не отпускало его. «Попробую резко развернуть коня…»
Натянув поводья он поднял лошадь на дыбы и направил ее рысью от избы вдоль изгороди. Обернувшись увидел, как из дверей выбегали мужики-оборванцы с кольями.
Кудеяров почувствовал, как жар охватил его тело и в груди будто бы что-то оборвалось. Он видел, что если дать шпоры мерину, можно успеть проскочить в прогон и избежать нападения. Но он не хотел показывать спину: могли кинуть нож, камень… Могли перебить колом задние ноги коню. Да и его самого достать…
Нападающих было трое. Обросшие, с горящими злобой глазами, одетые в серые посконные одежды, в рваных унтах, перевязанных выше колен ремешками, в войлочных шапках, они набегали на Кудеярова, потрясая кольями и выкрикивая ругательства.