Унтовое войско

Сергеев Виктор

Нестройный гул голосов вдруг оборвался, словно его сдуло ветром или высушило нещадно палящим с самого утра солнцем. Тишина потянулась от ворот, от полосатых будок-грибков, где стояли часовые, к арестантским телегам… Звякнули раз-другой кандалы. Арестанты второпях истово крестились, некоторые, чаще бабы, кланялись в сторону церкви.

И тут же прозвучал в воздухе басовитый возглас:

— С богом, арестантики! Трогай-пошевеливай!

Партия арестантов качнулась — кто-то зашагал, кто-то зазевался, один толкнул другого… Брань, вздохи, плач. Какое-то беспокойство пронзило насквозь толпу, она загудела, зашевелилась. А первые шеренги уже вышагивали

на дорогу, торопясь не отстать от казаков, едущих в голове этапа.

Степные курганы, кусты тальника возле дороги уже подернулись зеленой дымкой. Земля источала тепловато-терпкий дух, жаворонки спускали с синевы небес свои беспечно-веселые свистки. Арестанты вертели головами, оглядывая степь и кустарниковые ветки с растопыренными почками. В глазах их светилось что-то умильное, тихое…

Очирка Цыциков, придерживая рукой кандалы, не закрывая рта, глотал степной воздух, задыхаясь и пьянея от зелени, от свежести и первозданной светлости дня.

В арестанты Очирку зачислили осенью, как с Амура вышел. За Усть-Стрелкой напоролся на горную стражу. Метил в зайца, а попал волку в зубы. Документов никаких. «Кто да откуда?» Зная, что на него послан розыск из Троицкосавского управления, Цыциков прикинулся «ничейным» бурятом: осенью и зимой, мол, здесь кочую, под Нерчинском, а весной и летом — в Монголии.

Начальство долго не раздумывало. Раз «ничейный» — записали: Бесподданный. Определили в каторгу на сереброплавильные заводы. Цыциков не перечил — кто знает, как лучше поступить… Да только… Кость, попавшая в пасть собаке, не выходит оттуда целой.

Этап нынче шел на Покровский рудник.

Цыциков вспомнил тюрьму, которую только что покинул, и по телу колючками пробежала дрожь. То, что он там увидел и перечувствовал… Кому порассказать! И побои, и карцер-одиночка, и голодуха, и тело, растертое в кровь кандалами. Но самое ужасное, самое непереносимое и нестерпимое — это запахи камеры, коридора, лазарета. Страдания от тюремных запахов были для него мучительнее и несноснее всего того, что он перенес в тюрьме.

Противно до рвоты пахло от дощатых стен. По ним, как раз над нарами, наляпаны полосы грязно-красного цвета. Похожи они на кушаки, какими подпоясываются буряты.

— Что это? — спросил Цыциков старосту камеры.

— Это-то? — Староста усмехнулся. — Пьет из нас кровь господин смотритель, пьет господин надзиратель. Пьет и господин клоп. Его преподобие… спасу нет. Те — днем, а этот — ночью. Его, стерву-кровопивца, давишь — не передавишь. Сосет из тебя последнее… Поспишь на нарке — тогда узнаешь. Помажешь своей кровушкой стенку.

В камере ни одной отдушины. Где стекла выбиты, там досками заколочено. Дыши, как хочешь и чем хочешь. Цыцикову казалось, что он постоянно вдыхал чужой воздух, тот самый, который уже побывал в груди не менее чем у десятка узников, и теперь его черед… глотать что-то теплое, кислое, вонючее.

Нары забиты давно немытыми, обовшивевшими телами. Кашель, хрипы… Вместе с харканьем чахоточных — гнилостный дух в камере. Из щелей в полу пахло мочой — не все по ночам доходили до параши. За долгую ночь параша переполнялась, ее не закрывали. Парашник из заключенных, обязанный следить за отхожим местом, обычно отлынивал.

Цыциков по утрам гадливо смотрел на вонючую лужу. Голова тяжелела, глаза лезли из орбит, нутро выворачивало.

С полудня небо подернулось тучами. Забрызгал дождь. Колонна арестантов двигалась тем же походным строем. Укрыться от сырости негде. Куда ни погляди, всюду за серыми нитями дождя угрюмые пустынные сопки. Женщинам

с ребятишками на телегах холодно. Сверху льет, снизу — промозглая сырость от соломенной подстилки. А тем, кто шагал по раскисшей дороге, душно и жарко от испарений, от тяжести цепей. Коты от долгой ходьбы и сырости у многих арестантов никуда уже не годны, их просто оставляли в грязи, продолжая путь босиком.

Сосед Цыцикова по шеренге жаловался:

— Коты выдают на шестеро недель, а мои за неделю прохудились, пропали. Теперь, как хошь.

Ему кто-то сзади завозражал:

— Не ври, паря. Тем, что в этапе, обувка выдается на три недели.

— Так-то бы еще ничего.

В первой же деревне староста колонны попросил унтер-офицера:

— Разрешите, ваше благородие, арестантикам спеть для поселенцев милосердную песню.

Разрешение получено.

Вытянув худые плечи, тараща глаза, арестанты запели на все лады — кто хрипел, кто гнусавил, кто пищиком… В песнопении не было ни согласия, ни передышки. На печальные и жалобные слова со дворов выходили бабы, детишки, с крылец глядели мужики. Солдаты ближе подвинулись к колодничьей партии.

Арестанты пели:

Смилосердуйтесь, батюшки, Смилосердуйтесь, матушки! За стенами и решетками, За замками и засовами Томимся мы, бедные, Бедные арестантики… Смилосердуйтесь!

Бабы-каторжанки собирали подаяние в мешки.

Вечером этап поужинал чем бог послал. После переклички арестантов затолкали в каталажку. Кто сумел — захватил нары, остальные повалились как попало на грязный пол.

Рано утром побудка. Теплый замутненный чай с хлебом. Снова перекличка. А тут уж и команда унтер-офицера:

— Выходи строиться!

За околицей потянулись мимо этапной колонны все те же унылые сопки, седые кустики ковыля. Сухая полынь покрывала поля. Ветер гнул ее к земле и раскачивал, и она шелестом перекатывалась волнистыми гребнями из края в край.

Перед колонной арестантов показалась из-за поворота толпа мужиков. У одних мужиков на головах надеты солдатские фуражки с красным околышем, на других — казачьи папахи из черного барана с зеленым верхом. Были в толпе и простоволосые, с намокшими от дождя чубами, все, как на подбор, с бритыми затылками. Мужики двигались не спеша, тесно прижавшись друг к другу. Над толпой возвышались высоченные желтые кресты. Послышались звуки церковного пения.

Унтер-офицер велел арестантам сойти с дороги и остановиться на недолгий привал, пока их не минует процессия богомольцев.

Тесной и шумной толпой мужики поравнялись с узниками. Впереди толпы вышагивал казачий офицер с шелковым знаменем. Полотнище знамени было круглое и такое же желтое, как и кресты. По краям бархата вились лавровые венки, а в венках государственный герб, белый и зеленый кресты. В центре толпы был высоко поднят длинный и толстый шест. К нему прикреплена не то икона, не то картина в позолоченной раме с изображением полуголых паломников с младенцами. По небу, усеянному звездами, летали ангелы. Раму несли чубатые мужики с обнаженными головами. Впереди шел священник. Ветер трепал его белую бороду. В руках он держал небольшой киот со стеклянными дверцами. Из-под стекла глядел скорбный и строгий лик спасителя. Дьяконы в посеребренных ризах несли евангелии в черных бархатных переплетах.