Унтовое войско

Сергеев Виктор

Очирка неприкаянно ходил по палате, стоял у окна. День тянулся медленно.

Утренний обход врача: «Как самочувствие, есть ли жалобы — просьбы?» — «На поправку иду, ваше благородие. Просьбы либо жалобы не имею» — «Фельдшер, подготовить через три дня к выписке!» — «Слушаю, ваше благородие!».

Обед прошел, как обычно. Полпайки Очирка отложил в котомку, где был у него запас на блуждание по тайге.

Камеры на ночь хоть и полагалось закрывать, не всегда закрывали. Иногда часовые забывали, иногда больные просили открыть дверь, избавить от

духоты, дать подышать «божеским воздухом». Палата обычно имела «своих» часовых, подбрасывала им табачок, а то и деньжат собирала, и те делали им облегчение против правил тюремного лазарета.

С вечера на дежурство у входной двери коридора заступил часовой Белоус. Алчный до взяток, настоящая пиявка, да еще нелюдимый и подозрительный ко всему.

После вечерней приборки Очирка, взял сэкономленные полпапухи табака, постучал в дверь. Послышались шаги часового, в маленьком окошечке в дверях появился его глаз.

— Чео стукаешь?

— Ваш бродь… откройте! Животом болею.

— Погоди. Напасти на вас нет. И стукают и стукают!

Заскрипел ключ в замке, дверь открылась. Помятое, хмурое лицо Белоуса.

— Ваш бродь… Животом болею, сделайте милость. Вас не будем беспокоить и нам облегчение. Примите от всей палаты, уважаем вас за доброту и понимание. — Очирка торопливо сыпал словами, протягивая часовому табак. — Кормовые получим, не забудем, ваш бродь. Не запирайте нас. Намаялись за день. Дух гут тяжелый. Двое под себя ходят, спасу нет, хоть на окно лезь.

— Гм… Тоже мне, благородные! — проворчал Белоус. — Каторга оголтелая, а дышать им подай, чео хотят.

— Силов-терпенья нет, ваш бродь. Табачок примите!

С коек раздались голоса:

— Не откажите в просьбе! Плевое дело… Мы тут из кормовых выделим, если что… Переложите гнев на милость!

Белоус потоптался у порога, осторожно заглянул в палату, потянул носом:

— Да-a, дух у вас чижолый! Ну, ладно. Спите открытые, так и быть. Да только без выходков всяческих! Смотрите у меня!

— Что вы, ваш бродь… да никогда!

— Про кормовые я напомню, да и сами не забывайте.

Белоус ушел. Палата затихла.

— Не поминай лихом, — сказал Цыциков. — Прощай, палата!

— Ступай со Христом!

Очирка вышел в коридор. В углу, под потолком, слабо мерцал фонарь со свечой. Сердце учащенно билось. Он проскочил мимо закрытых входных дверей, завернул в приемную. В коридорчике темно, но он помнил, где шкаф, и сразу нащупал его руками. Дверца, тоненько скрипнув, отворилась, Цыциков снял халат, пошарил внизу, отыскал башмаки.

У входной двери дремал па табурете Белоус, держа ружье между ног.

«Если опознает, задушу».

Покачиваясь, как бы от усталости, он неторопливо подошел к часовому, помахал рукой, показывая на внутренний двор лазарета.

— Чео ты?

— Врач велел двор почистить.

— Поздно-то чео?

— Инспектор из округа… приезжает.

Очирка слышал из разговоров врача с фельдшером, что ожидается инспекция от корпусного врача.

— А-а. —

Белоус достал берестяную табакерку. — Что ни месяц, то инспекция, спокою не дают. Ты бы, Гарматаров, попросил у аптекаря флакончик… этого самого… Целую ночь торчишь тут… очумеешь.

Не чувствуя ног под собой, Цыциков спустился по лестнице, прошел к парадной двери. Прислушался. За дверью гул голосов. Часовые? А может, с ними еще кто? Идти? Ждать? Там всему граница… черта каторге. Перешагнешь — воля, не перешагнешь — плети, лазарет, камера. Надо идти. Пока Белоус ничего не заподозрил. А то кинется проверять палату…

Часовой повернулся к Цыцикову, блеснул штыком. Усатое стариковское лицо. Подчасок, докуривая цигарку возле крыльца, вздохнул:

— Зачем? Для чего живем?

И уставился на Очирку: кто, мол, таков?

— Фельдшер за врачом посылает. Срочное что-то, не иначе по делам корпусной инспекции. Бумаги не в порядке. Велел их благородие поставить в известность.

— Ну, ну, — равнодушно отвечал часовой. — Велели, так иди.

Проходя двором, Цыциков снова услышал подчаска:

— Нет, ты ответь: «Зачем? Для чео живем?»

В казармах, домах служащих каторги уже зажглись огни. Пыльная каменистая дорога пуста. За дорогой колючий ерник да груды камней, снесенных паводком с гор. Бежать бы туда… где ржавая вода в ямах, в тележной колее, прятаться среди пней, каменных валунов, добраться бы до перевала.

«Не-ет, туда нельзя. Спех — один только грех. Могут из казармов заметить одинокого человека, идущего в ерник. Подозрительно! Зачем, на ночь глядя, понадобилось лезть в колючки? Беглец!? Бах! Бах! «Стой такой-сякой!» Надо пройти мимо казарм, не доходя бани, повернуть — и в кусты. А там — поминай как звали!»

Казармы миновал, как во сне. Хотел повернуть в кусты и тут лоб в лоб… санитар… Гарматаров.

Очирка качнулся, сжимая до боли в пальцах подобранный по пути камень. Гарматаров прошел было, но остановился, поглядел на Очирку.

— Стой-ка! Кто это?

Подбежал, руку на плечо опустил, поворачивая к себе.

— Кто ты? Почему в халате? Куда идешь?

Цыциков молчал, злоба и отчаяние подошли к самому горлу.

— Побег?! — выкрикнул Гарматаров.

— А ты что думал — прогулка? — криво усмехнулся Цыциков.

— Та-а-ак! — протянул санитар. — Как же? А? Как же? Надел мой халат, прошел за мою фамилию… Возвращайся в лазарет, пока нет тревоги!

— Отпусти, — попросил Очирка. — Единокровные мы с тобой…

— Не могу. Возвращайся! Мне за тебя двадцать лет каторги.

— А ты тут по какой вине?

— Шкаф-то с одеждой не запирается по моей причине. Ключи я по забывчивости унес домой, а сын… уехал сено косить… на неделю. И кафтан на нем… с ключом. Я уговорил, упросил фельдшера не доносить врачу. Завтра сын вернется. А тебя нет. Все на каторгу пойдем из-за тебя — я, фельдшер, внутренний часовой, наружные часовые. Врача разжалуют, прогонят со службы без пенсии. Из-за тебя, понимаешь?