Упреждение
Шрифт:
Мы дружно расхохотались, даже дежурная медсестра и санитарка.
Танкист, у которого вместо сгоревшего лица большая коричневая плюха, переждал наш смех и продолжил:
– Поэтому я вам о своих победах рассказывать не буду, расскажу о поражении. Однажды на автобусной остановке возле нашей знаменитой «Чебуречной» – кто был в Сочи, тот ее знает, она на повороте с Курортного проспекта на Бытху – так вот, на этой остановке я вдруг наткнулся на взгляд какой-то девчонки – на вид ей было лет тринадцать-четырнадцать, не больше. А потом вижу: она и в автобусе на меня смотрит. Конечно, я к ней подкатил – мне тогда было двадцать три – и я такой: мол, если нужно помочь по математике, вот мой адрес. И что вы думаете? На следующий же день – звонок в дверь, она принесла свои тетради и какую-то задачу по алгебре. Зашла в мою однокомнатную, но села не на стул, а на край кровати. Сидела и слушала мои объяснения, но молчала и не сводила с меня все того же прямого, в упор взгляда. Это было настолько однозначно, что я подошел к ней, поцеловал и получил в ответ всё, а точнее – почти всё…
И потом она приходила еще два раза, но мой внутренний голос все кричал мне: «Стой! Не смей! Она же малолетка, ей четырнадцать лет!» И я не посмел. И когда она поняла,
Тут мы все, конечно, оживились и потребовали у медсестры:
– Да! Диана, отвечай! Огласи приговор! Только честно!
– Нет, я вам не судья и не гадалка… – вдруг сказала она, поглаживая кошку. – Ведь мы вас, мужиков, любим не за это дело…
– А вот и нет! Врешь! За это! – зашумела палата.
Диана усмехнулась:
– Ладно, и за это, конечно, тоже. Но не только. Если ваша женщина настоящая, она и калеку не бросит. Потому что у нас, русских баб, не было раньше слова «любить». А было – «жалить». Только не «жалить», а именно «жалить», это означало любить. И сейчас означает. А потому я могу вам свою ленту жизни рассказать. Может, наш писатель с меня роман напишет. Первый парень у меня появился в тринадцать лет, а до этого я была такая девочка с косичкой и суперотличница, всегда на виду и пример для подражания. А он был бандит и гроза школы, и началась безумная, какая может быть только первой, любовь. Но он меня попробовал и бросил, ничего не объяснив, я сидела дома и часами слушала музыку. Нет, я не резала себе вены, я слушала музыку и воспитывала характер. Что ж – воспитала! Стала курить, плохо учиться, и пошло-поехало. Но, в общем, кончила школу, переехала в Ростов и пошла в медицинский колледж. Были и там ребята, но не было радости от них. Почти все мои подружки жили с парнями, их это устраивало. А у меня… – Диана как-то горестно усмехнулась. – Высокие были у меня амбиции… Но как-то я шла по улице, захотела мороженое и купила сразу семь стаканчиков – такая была жара. А он проходил мимо и сказал: «Можно есть мороженое, но не в таких же количествах!» Меня это задело, и мы познакомились, я пригласила его к себе, и он у меня остался. Через месяц мы поженились. Он не работал. Он был «БОГ», а боги не должны работать – так он говорил. При этом он был мальчик-мажор, продавал у театра билеты. У нас, между прочим, театр высшего ранга или как там их определяют, короче, к нам европейские режиссеры приезжают. Поэтому на билетах можно хорошо заработать. И я своего Виктора очень любила, хотя вскоре узнала, что он наркоман и колется. Я находила у него эту дрянь и выбрасывала, но он все равно кололся. Я пыталась оправдать его, говорила себе, что это болезнь, что его нужно лечить. Но он не хотел лечиться, а я через какое-то время должна была рожать. Он отвез меня в роддом и ушел, а пришел уже вмазанный – как раз, когда я родила. Мне было очень обидно, но я не выгоняла его, хотя он не менялся, и часто нам с сыном нечего было есть.
А не выгоняла я его потому, что хорошее, как мне казалось, в нем перевешивало. Например: он мог уехать к театру торговать билетами, спустя пару часов его приятели звонили мне: «Приезжай, он в канаве валяется весь обдолбанный». И я приезжала, поднимала его, а он лез в карман, доставал шоколадку и говорил: «Это тебе, я тебя люблю!» И это перевешивало всё. Потому как – а что нам, русским бабам, еще нужно? Чтобы нас вкусно трахали или чтобы нас любили? А? Однажды за городом, на даче у друзей, у меня прихватили почки. Температура сорок и жуткая боль. А до автобуса пешком тридцать минут. И Виктор всю дорогу нес меня на руках! Когда у него были какие-то деньги, он вел меня в ресторан, дарил цветы. Однажды в магазине украл для меня джинсы. Вот так. Я была его «мышонком» – так он меня называл. И так продолжалось шесть лет. Шесть лет, пока его не посадили в тюрьму. Я носила ему передачи, но как-то вечером зашла в бар по соседству и познакомилась с одним иностранцем, шведом, который в нашей больнице учил наших врачей на томографе работать. Он в меня влюбился, и я переехала к нему вместе с сыном. Он знал, что мой муж сидит, но сделал мне предложение. Я согласилась, хотя это была не любовь, а я просто хотела вырваться из той жизни, в которой жила. И я пошла в тюрьму на свидание с мужем и сказала ему, что развожусь и выхожу за другого. Он не ответил. Промолчал и ушел. А потом я узнала, что он чуть не разбил голову о стены камеры и его перевели в тюремную психушку. И я стала ходить туда – я не могла иначе, не могла его бросить… Мой Хеннинг, швед, не понимал моей депрессии, не понимал, почему я плачу. «Ведь у тебя все есть», – говорил он. Мне предложили работу, но тут выяснилось, что я беременна. И родился второй ребенок, Юрген. Для меня это было счастьем, но после родов я опять хожу в тюрьму к Виктору, к первому мужу. Вот, понимаете, он зэк, он наркоман, он тунеядец и вообще никто. А я не могла его бросить. Хеннинг, мой швед, узнал про это или почувствовал, но вдруг ушел. Совсем. Все поделил пополам и ушел жить в другую квартиру. Деньгами помогал, но только до развода. Тут Виктор, выйдя из тюрьмы, принялся мне звонить. Хотя жил с другой женщиной, но любил только меня. И второй звонил, назначал свидания, мы с ним встречались раз в месяц. И в конце концов мне это надоело, я прочла в газете, что армии нужны медработники по контракту, оставила маме своих детей, и вот я здесь. Подождите, без шума! Два месяца назад я узнала, что Виктор погиб. Не от наркотиков. Просто война пришла и в Ростов. Но теперь он очень часто приходит ко мне во сне, и мне от этого страшно. Хотя все, что связано с ним, я помню от «а» до «я» – все песни и фильмы, которые он любил. И когда я слышу по радио его любимую «Опустела без тебя земля», я плачу. Вот вам без всякой романтики жизнь русской женщины. И теперь сами решайте – нужны вы кому-нибудь или нет. А сейчас, – и Диана встала, держа Лушку
– Нет! – зашумели все. – Пусть санитарка расскажет, ее очередь!
– Ни хрена она вам не расскажет, уже двенадцать ночи. Сдавайте ей ваши «утки», – отрезала медсестра. – Писатель, как вам моя история?
Вопрос застал меня врасплох, но я нашелся и сказал, как все писатели в таких случаях:
– Круто, конечно. Я должен подумать…
Все опять зашумели:
– Антон! Скажи ей: такой конец вечера никуда не годится! Начало было романтическое, а конец хреновый. Как мы спать будем после такого конца?
– Минутку! – сказал я. – Диана, можно мне очень коротко?
– Ну, если коротко, – смилостивилась она.
Но если вы думаете, что теперь я рассказал им о своей Алене, вы ошибаетесь. Как я мог здесь, посреди войны, рассказать, что моя любимая прилетает ко мне из 2034 года?! И что мы с ней вдвоем летали в Москву 1968 года, побывали в Пролетарском суде на процессе диссидентов, которые вышли на Лобное место с плакатами «Руки прочь от Чехословакии!», а потом… В холодной электричке по дороге в Болшевский Дом творчества кинематографистов Алена простудилась, и там, в этом Доме, я, за неимением лекарств, растирал ее, голую, армянским коньяком… А наутро она сама пришла ко мне…
Да, пока я слушал рассказы своих соседей по палате и горестную исповедь Дианы, мне вспоминались все подробности начала нашей с Аленой любви, но теперь…
– Тихо, мужики! – произнес я. – У меня есть минута. Слушайте. В прошлом веке жил замечательный арабский философ и поэт Джебран Халиль Джебран. Он писал:
Когда любовь поманит – следуйте ей, хотя пути ее тяжелы и круты. И когда ее крылья обнимут вас – не сопротивляйтесь ей, Хотя меч, спрятанный в крыльях, может поранить вас. И когда она говорит с вами – верьте ей, Хотя ее голос может разрушить ваши мечты, Как северный ветер превращает в пустыню сады. Потому что любовь и надевает корону на вашу голову, Но она и распинает вас на кресте. Любовь не дает ничего, кроме самой себя, И не берет ничего, кроме самой себя. Поэтому любовь не обладает ничем, но и ею нельзя обладать, Ведь любви достаточно только любви. Когда вы любите, вы не должны говорить: «Бог находится в моем сердце», А скорее: «Я нахожусь в сердце Бога». Поэтому, если вы любите, пусть у вашей любви будут такие желания: Просыпаться на рассвете с окрыленным сердцем И благодарить за еще один день любви; Отдыхать в полуденный час, размышляя о любовном восторге; Возвращаться домой вечером с радостью; И засыпать с молитвой за свою возлюбленную в сердце И с песней благодарности на губах».Всё, мужики, а теперь сдавайте ваши «утки» и – спать!
7
Киев мы взяли. По старенькому телику, который висел на кронштейне в холле второго школьного этажа, все наши телеканалы показывали разбитый бомбежками Крещатик, гуманно нетронутые снарядами храмы Киево-Печерской лавры, наши танки на Майдане и церемонию подписания капитуляции вице-спикером Украинской Рады Юлией Тимошенко – она, единственная из высших руководителей Украины, не сбежала в Америку. Мы, все обитатели госпиталя, включая безногих на костылях и в инвалидных креслах, а также врачей, медсестер, санитарок (и даже кошки Лушки), всё утро сидели и стояли у этого телевизора, шумно обсуждая каждую мелочь и деталь всего, что видели на экране (например, седину явно постаревшей и коротко стриженной Тимошенко). А в полдень к нам поднялся полковник медслужбы Коногоров, начальник госпиталя, и объявил:
– Товарищи офицеры! Прошу внимания! Только что к нам прибыл начальник Политуправления Первого Украинского фронта генерал Леонтьев. – И повернулся к возникшему на лестнице невысокому седому генералу, знакомому всей стране по его телевыступлениям. – Товарищ генерал, весь персонал и лечащийся офицерский состав в сборе! Извините, «смирно» больным не могу объявить…
– Вольно, вольно… – добродушно улыбнулся генерал и обратился к нам: – Товарищи офицеры! От имени правительства, командования войсками Первого Украинского фронта и от себя лично поздравляю вас с великой победой!
– Ура-а!.. – не очень стройно ответил ему хор голосов.
– Объявляю приказ командующего фронтом. В ознаменование победоносного завершения войны все участники боевых сражений награждаются медалью «За победу над Украиной». От себя добавлю: в ближайшее время все получившие боевые ранения будут повышены в звании и отмечены боевыми орденами. Списки уже лежат на столе у командующего. А пока, однако, позвольте вручить вам медали. И не беспокойтесь, я вас сам обойду…
То есть, несмотря на генеральский мундир и погоны, Леонтьев всем своим видом и манерами демонстрировал штатский демократизм. В сопровождении ординарца с тяжелой коробкой медалей он стал обходить всех нас, спрашивал фамилию и звание, доставал из коробки очередную новенькую медаль, вручал (а не прикалывал, поскольку мы все были не в форме, а в больничных халатах) и каждому жал руку, говоря: «Поздравляю!», а в ответ выслушивал четкое: «Служу России!»