Упрямец Керабан
Шрифт:
— Баранину? — вскричал Бруно. — Э, Низиб, берегитесь! Мне кажется, что вы ошибаетесь.
— Посмотрим, — сказал Низиб, подцепив вилкой кусок и кладя его в рот.
— Нет! Нет! — воскликнул Бруно, останавливая его рукой. — Не торопитесь. Во имя Пророка, как вы говорите, я очень боюсь, что это мясо некоего нечистого животного. Разумеется, нечистого для турка, а не для христианина.
— Вы думаете, господин Бруно?
— Дайте мне удостовериться, Низиб.
И Бруно положил на свою
— Ну? — спросил Низиб, не без некоторого беспокойства.
— Конечно, — ответил Бруно, — я не ошибся. Это свинина. Ужасно! Вы собирались есть свинину?
— Свинину? — воскликнул Низиб. — Это запрещено…
— Абсолютно.
— Но мне показалось…
— Какого черта, Низиб! Вы можете положиться на человека, который разбирается в этом лучше вас.
— Тогда, господин Бруно…
— Тогда на вашем месте я довольствовался бы этим куском козьего сыра.
— Этого мало, — ответил Низиб.
— Да… но у него прекрасный вид.
И Бруно положил сыр перед своим товарищем. Низиб не без гримас стал есть, в то время как Бруно быстро расправлялся с кушаньем более питательным, хотя и не имеющим ничего общего со свининой.
— За ваше здоровье, Низиб, — сказал он, наливая себе полный стакан содержимого кувшина, стоявшего на столе.
— Что это за питье? — спросил Низиб.
— Гм… — замялся голландец, — мне кажется…
— Что? — спросил турок, протягивая свой стакан.
— Что в нем есть немного спирта, — ответил Бруно, — и хороший мусульманин не может позволить себе…
— Но я не могу есть, не запивая.
— Не запивая? Нет! Вот в этом кувшине свежая вода, которой вам придется удовлетвориться, Низиб! Счастливые вы люди, турки, привыкшие к этому целительному напитку.
И пока Низиб пил, Бруно бормотал:
— Толстей, толстей, мой мальчик… толстей…
В этот момент Низиб повернул голову и увидел на камине еще одно блюдо, в котором оставался кусок мяса аппетитного вида.
— А! — воскликнул Низиб. — Сейчас я смогу поесть более основательно!
— На этот раз, — решил Бруно, — мы разделим его как добрые приятели. Мне действительно было бы жаль, если бы вы не поели ничего, кроме козьего сыра.
— Это, наверное, баранина, господин Бруно?
— Надеюсь, Низиб.
И голландец, придвинув к себе блюдо, стал резать кусок, который его приятель пожирал глазами.
— Ну? — спросил он.
— Да… баранина, — ответил Бруно, — это должна быть баранина. Впрочем, мы встречали на дороге столько стад этих любопытных четвероногих. Можно подумать, что в этой местности существуют только бараны.
— Итак… — начал Низиб, протягивая тарелку.
—
— Повторяю вам, господин Бруно, что на этот раз ошибка невозможна.
— Нет… — возразил сотрапезник, который только что попробовал новое кушанье, — это действительно баранина, но…
— Что же? — встревожился Низиб.
— Можно подумать… — размышлял голландец, проглатывая кусок за куском мясо со своей тарелки.
— Не так быстро, господин Бруно!
— Гм! Если это и баранина, то у нее странный вкус.
— Ничего. Я разберусь! — воскликнул Низиб, который при всем своем спокойствии уже начинал горячиться.
— Остерегитесь, Низиб, остерегитесь!
И, говоря это, хитрый европеец стремительно приканчивал последние куски мяса.
— Наконец, господин Бруно!
— Да, Низиб, наконец я подкрепился. Вы были совершенно правы на этот раз.
— Это была баранина?
— Настоящая баранина!
— Которую вы сожрали?
— Сожрал, Низиб? А! Вот слово, которого я не могу допустить! «Сожрал». Нет! Только попробовал.
— Хорошо же я поужинал! — воскликнул Низиб жалостным голосом. — Мне кажется, господин Бруно, вы могли бы оставить мою долю, а не съедать все, чтобы удостовериться, что это была…
— …баранина. Действительно, Низиб! Моя совесть обязывает меня…
— Скажите лучше, ваш желудок.
— …признать это! В конце концов, вам нечего жалеть о произошедшем, мой друг.
— Нет есть чего, господин Бруно.
— Нет! Вы не могли бы ее есть.
— Почему?
— Потому что эта баранина была нашпигована свиным салом, Низиб. Вы понимаете… нашпигована свиным салом…
После этого Бруно встал из-за стола, потирая живот, как человек, который хорошо поужинал. Затем он вернулся в общую комнату, сопровождаемый расстроенным Низибом.
Господин Керабан, Ахмет и ван Миттен, растянувшиеся на деревянных скамьях, так до сих пор и не заснули. Шторм в округе бушевал с удвоенной силой. Доски деревянного строения стонали под порывами ветра. Казалось, что маяк вот-вот сдвинется со своего места. Ураган расшатывал дверь и ставни окон с такой силой, как будто по ним бил какой-то гигантский таран. Их нужно прочно подпирать. По сотрясениям пилона, втиснутого в стену, можно было представить себе, какова сила шквала в пятидесяти футах над крышей. Сопротивлялся ли маяк этому приступу, продолжал ли он освещать подходы к порту в бушующем море? Это казалось весьма сомнительным. А между тем наступила половина двенадцатого ночи.