Ураган. Последние юнкера
Шрифт:
— Господин капитан, гардемарин Ларионов является по случаю приема в училище!
Капитан гвардейской артиллерии слегка ухмыльнулся, очевидно морская форма была здесь редким зрелищем, и посмотрел на лежащий перед ним лист.
— Юнкер, — слегка подчеркнул он, — вы назначены во Вторую батарею, явитесь фельдфебелю.
Я стал подниматься по лестнице, гремя по ступенькам палашом. Широкая каменная лестница вела наверх в помещение батарей, в классы и залы. В залах — мраморные доски, на коих начертаны имена тех, кто первыми окончили Константиновское артиллерийское училище, с далеких еще времен, когда артиллерийское училище называлось «Дворянский полк». Там же и доски со списками константиновцев — кавалеров ордена Святого Георгия, там же и батальные картины. В нижнем зале — дюймовая пушка и гаубица. Повсюду ощущение российской военной славы, как будто слышится шелест старых знамен... Константиновское артиллерийское
Ведь мы только что вернулись из Владивостока в Петербург, после дальневосточного плавания гардемаринской роты на крейсере «Орел». В гардемаринских классах в Галерной гавани мы нашли полное разложение: лекции были отменены, офицеры-лекторы и большая часть командного состава не появлялись, матросы и служащие «митинговали». Гардемарины частью разъехались, частью слонялись по помещениям, обедали, завтракали и спали, не зная, что делать и что будет дальше. Не выдержав этого революционного разложения, я и решил перейти, вместе с моим товарищем, в Константиновское Артиллерийское училище, куда теперь съезжались кадеты со всех концов России... Кого здесь только не было: кадеты Третьего корпуса, слегка копирующие пажей, строевики Второго кадетского с синими погонами, более сильные в науках кадеты Первого корпуса, более скромные москвичи, загорелые ташкентцы и тифлисцы, смуглые, слегка скуластые оренбуржцы — способные конники, кадеты Донского корпуса, киевляне, одесситы, полтавцы, псковичи, аракчеевцы из Нижнего Новгорода, сибиряки Омского корпуса, суворовцы из Варшавы и даже два вице-унтер-офицера Вольского кадетского корпуса, считавшегося местом ссылки провинившихся кадетов других корпусов. Особой группой держались «сумцы», носившие на гимнастерке значок корпуса довольно большого размера и гордо называвшие свой корпус «Сумская академия». Сумцы смотрели на других кадетов немного свысока, ощущая как бы свое «академическое» превосходство. Кадеты чувствовали себя в училище как в Кадетском корпусе2. Они сразу же перезнакомились, перешли друг с другом «на ты» и стали господами положения. Встречая вновь прибывающих, они их приветствовали, шутили, кричали или, наоборот, подсмеивались над теми, кто не принадлежал к «кадетскому сословию».
«Эй, моряк! — кричали мне кадеты. — Ты наш, иди сюда... в какую ты назначен батарею?»
Я был несколько шокирован этим «ты», но быстро понял, что кадеты обращались на «вы» лишь к так называемым «людям со стороны», и это «вы», относящееся к гимназистам, реалистам и студентам, произносилось с высоты кадетского достоинства с чувством отчужденности и некоторого презрения.
Поступавших «со стороны» часто называли «козероги». На этот раз на 11-м курсе «козерогов» почти не было: 11-й курс Константиновского артиллерийского училища состоял на девяносто процентов из кадетов. Положение «козерогов» было нелегким — над ними смеялись и их третировали. Только после первой учебной стрельбы в Красном Селе их как бы «реабилитировали»: после стрельбы у «козерогов», по юнкерской терминологии, «отпадал хвост» и они получали какие- то права.
Несколько бывших вольноопределяющихся — георгиевских кавалеров с фронта — и я, как военный моряк, были сразу же приняты в кадетскую компанию.
В первый же день приема в училище мы получили юнкерскую форму с погонами Константиновского артиллерийского училища и были разбиты по отделениям двух батарей. С б часов утра следующего дня началась размеренная, утомительная, здоровая жизнь военного училища.
Кадеты принесли в училище свои традиции и навыки своеобразной военной бурсы. Эта военная молодежь не блистала, в большинстве своем, широким научным кругозором, но морально и физически она была гораздо здоровее, нежели молодежь многих гражданских столичных учебных заведений.
Традиционного юнкерского «цука» со стороны старшего 10-го курса мы не испытывали, так как 10-й курс был не кадетский, а студенческий, и назначенные в нашу батарею фельдфебели и взводные унтер-офицеры были все бывшие студенты, главным образом высших технических учебных заведений, и многие из них — фронтовики.
Это была интеллигентная, культурная молодежь, которой школа войны придала еще лучшую шлифовку.
Однако эти старшие юнкера 10-го курса, говорившие друг другу «вы» или даже «коллега», не признающие ни училищного «цука», ни старых традиций «Дворянского полка», ни старых юнкерских песен, не пользовались у новых молодых юнкеров из кадетов большим уважением. Их терпели за их портупейские, унтер-офицерские погоны, темляки, а у иных и георгиевские
Кадеты переняли от своих старших братьев, друзей и отцов училищные традиции, знали неписаные законы и ревниво следили за их выполнением. Противиться соблюдению традиций или в них не участвовать значило объявить себя как бы вне закона и быть исключенным из тесной товарищеской среды. Например, по одной из старых традиций, должен был состояться ночной «парад»: в полночь надо было подняться с кровати, снять рубашку и на голое тело надеть пояс и шашку, на ноги — шпоры и на голову — фуражку. В таком виде отделения батареи идут в коридоры, где проводится «парад», который заканчивается воинственными
криками и бегом сотни голых со шпорами и шашками по коридорам. Дежурный офицер, знающий училищные традиции, не выходит в эту ночь из комнаты и делает вид, что ничего не слышит. После «парада» отдельные кадетские группы устраивают в спальне «собаку». Так называется кадетский товарищеский ужин. Не принявшие участия в «параде» несколько юнкеров «со стороны» были, по возвращении с «парада», выброшены из кроватей.
Дни проходили быстро и незаметно: зубрили уставы, спали на уроках тактики, увлекались орудийным и батарейным учением, ездой и рубкой, особенно ездой. Училищные лошади были хороши, и наш «курсовой офицер» был неплохой наездник.
Кадеты умышленно манкировали пешим строем, хотя занимались им лишь раз в неделю. Считалось недостойным артиллерийскому юнкеру маршировать в пешем строю. Кадеты, почти поголовно отличные строевики, еле волочили ноги, спотыкались, поворачивались налево, когда командовали направо, и из рук вон плохо отвечали на приветствие. Того требовала училищная традиция, — когда батарейный командир приветствует: «Здорово, юнкера!» — юнкера в ответ блеют, как стадо овец: «здрэээ»... не оканчивая титула.
Воскресный отпуск был для многих праздником, особенно для петербуржцев, у которых были в городе родные и знакомые. А многие кадеты из дальних корпусов, не имевшие в городе ни души, и в праздники оставались в училище, в своей товарищеской компании, уже давно заменившей им семью. Отпуск в город требовал денег, а у многих, приехавших из далеких городов, их не было. Кроме того, училищная негласная мода ставила свои условия, — надо было быть в отпуск одетым не в «казенное», а в «собственное»: погоны с более широким галуном, нежели казенные, хромовые сапоги на заказ, по возможности, длинная шинель и шпоры с «савельевским» звоном. Юнкерскую фуражку-«хлеборезку» надо было так смять и заломить, чтобы она приняла требуемую модой форму. Впрочем, на 11-м курсе училища «тоняг», соблюдавших моду, было немного.
Старые традиции училища держались на «кадетских» выпусках. Одним из развлечений, идущих с прошлых времен, был, например, «перпендикуляр». «Перпендикуляр» испытал на себе каждый юнкер. Это было как бы юнкерское крещение. Кроме того, — карательная мера, применяемая к каждому провинившемуся перед товарищами, и, как правило, ко всем «шпакам» и «козерогам» уже без всякого повода, а просто если какой- нибудь веселой компании не спится и захочется развлечься.
«Перпендикуляр» — не особенно приятная вещь. Поставить его — это значило поднять кровать намеченной жертвы резким рывком вверх с таким расчетом, чтобы голова жертвы оказалась на полу, а тело находилось бы в нелепой позе, заваленное матрасом, одеялом и досками кровати. И жертва долго, после глубокого сна, не могла сообразить, в чем дело, и выбраться из-под завала.
Юнкера из кадетов в массе своей остались по характеру кадетами. Их шалости, шутки, остроты и песни были типичны для закрытой военной школы. Неотъемлемой природой кадета было «ловчение»; например, «ловче- ние» на кухне состояло в том, что назначенный дежурным по кухне юнкер должен был своровать максимальное количество котлет для всего своего окружения, то есть — «компашки» такого-то кадетского корпуса.
С осени 17-го года питание в училище стало слабым, и это весьма ощущалось после усиленных занятий на воздухе, долгой езды, скачки по барьерам, вольтижировки и рубки. Поэтому «ловчение» котлет было весьма существенно. Надо сказать при этом, что дело обставлялось кадетами так, что ни один юнкер не из кадетов в дежурные по кухне не попадал.