Ураган. Последние юнкера
Шрифт:
Крики «ура» мало-помалу стихли и было слышно только шлепанье нот по воде, ругань да стоны раненых, оставшихся после атаки.
— Беглый огонь! — Скомандовал повеселевший Глеб.
Увлеченный отражением атаки, он и не слышал, как сзади появился приведший резерв Дукаров.
— Что, отбили? — обратился он к Глебу, выходя на вал.
— Ах это вы? Да слава богу отбили, и думается, что с большим уроном.
— Слава богу! Теперь до утра можно быть спокойным. Больше не полезут.
Чуть забрежил рассвет, красные открыли по окопам бешеный огонь и не прекращали его до самого вечера. Огонь был настолько интенсивен, что не только выйти из окопа,
Между тем в двух верстах от города, в небольшой мызе, расположился конный отряд, охранявший Корнилова и его штаб.
— А ведь дело-то, кажется, дрянь, — подходя к растянувшемуся на земле Карягину, произнес Зайцев. — Сдается мне, что если даже не удалось взять города сналету, нам не следовало бы больше и копий летать. Надо отступать.
— Куда отступать-то? — презрительным тоном отозвался Карягин.
— Да хоть в горы.
— В горы? Чтобы там подохнуть с голоду?
— Это еще, положим, бабушка надвое сказала. Подохнем или нет, а тут так наверняка нам несдобровать.
В это время подошедший командир отряда подозвал к себе Зайцева.
— Вот что, голубчик, — начал он. — Сейчас командующему донесли, что располженная по ту сторону станица Пашковская якобы восстала против большевиков. Пошлите-ка трех, четырех человек посмышленее. Пусть съездят, пока темно, да разузнают в чем дело. Путь недалек. От города эта станица всего в двух верстах, а отсюда не более десяти, я думаю.
— Слушаюсь, господин полковник, — отвечал Зайцев, отходя от него и направляясь к Карягину.
— Хочешь немножко прокатиться?
— А куда?
— Да тут, верстах в десяти станица Пашковская. Так говорят, что она восстала против большевиков. Вот это- то и необходимо проверить.
— Что же, я с удовольствием.
— Тогда возьми с собой двух-трех человек, кого хочешь и отправляйся с богом.
— Федченко! Прохоров! Семенов! — крикнул Карягин, подходя к группе отдыхавших под навесом сарая солдат. — Седлайте коней. Сейчас пойдете со мной на разведку.
Минут через пять группа всадников выехала со двора мызы и, спустившись с пригорка, потонула в темноте ночи.
— Я до сих пор не успел с вами как следует поговорить, ребята, — вполголоса обратился Карягин к своим спутникам. — Вы мне вот что скажите. Правда ли, что вы в одну минуту, искренно, из верных слуг народа и пролетариата перекрасились в белогвардейцев? Что же вы молчите? Или и меня боитесь? Не беспокойтесь, я-то вас не выдам.
— Так как же нам было быть-то, ваше высокоблагородие, коли под пулемет поставили? — ободренный ласковым голосом начальника, отозвался Федченко.
— Ага, значит, вы по-прежнему готовы служить революции?
— Постараемся, — нерешительными голосами отвечали солдаты.
— Вот это правильно, — продолжал Карягин — Я ведь и сам только прикинулся белогвардейцем, чтобы побольше помочь делу революции. Да и смысла нет идти за Корниловым. Ведь об Екатеринодар он зубы-то
обломает. Города ему никак не взять. Понимаете?
— Как не понять, ваше высокоблагородие.
— Да не зовите меня
— Слушаюсь, товарищ, — в один голос отвечали солдаты.
— Так-то лучше, — засмеялся Карягин. — Так вот, вы должны знать, что я не просто по своей охоте служу сейчас в белогвардейцах, а назначен сюда товарищем Сорокиным. Всем командирам частей Красной Армии приказано оказывать мне полное содействие, когда к ним обращусь за помощью. Понимаете?
— Понимаем, товарищ.
— Теперь, значит, слушаться меня во всем, а уж я вас выведу от этой белогвардейской сволочи, но только тогда, когда закончу свою работу, в которой вы должны теперь мне помогать. А сейчас, — засмеялся Карягин, — давайте-ка отдыхать. Ни в какую разведку мы не поедем. Пусть один сидит на коне и сторожит, а мы пока малость покурим, — продолжал он, слезая с коня и закуривая папиросу.
Часа через три Карягин вернулся со своим разъездом на мызу и донес, что пашковцы и не думали восставать.
Целую ночь проходил Корнилов взад и вперед по комнате.
«Все испробовано, все сделано, но нет удачи», — шептали его губы.
Перед мысленным взором его проносились картины недавнего прошлого. Вот он начальник петербургского гарнизона. Он еще надеется, что можно еще верить этим людям, выдвинутым наверх волною революции.
С брезгливым отвращением принимает он новые порядки, стараясь направить течение революции по спасительному пути... Вот он в ставке, в Могилеве. Он Верховный главнокомандующий. Перед ним колоссальная задача. Но те же люди, которые кричат об этой задаче, которые назначили его на этот пост, они же мешают выполнять ее. Они же суют палки в колеса огромного механизма, многомиллионной армии. Вспоминает он свое беспокойство по поводу усиления влияния большевиков. Свой разговор с Керенским. Свое выступление и предательство Керенского. Воспоминание о красивой смерти героя Крылова на минуту заставляет нахмурить брови его печального лица. Быхов, тюрьма, побег с его верными текинцами на Дон. Попытка создать там Крымскую армию, самоубийство Каледина, — все это припоминается ему сегодня.
Сколько было положено труда. Сколько энергии потрачено. Сколько погибших надежд. А этот последний поход. Поход горстки храбрецов, безотчетно вверившихся ему. Сколько их осталось лежать на Дону? Сколько полегло их на Кубани и гибнет сейчас в бесплодной попытке взять Екатеринодар. Он-то знает, что города ему не взять, коли не удалось этого сделать с налета. Он знает это. Но не отзывает он своих добровольцев назад. К чему? Чтобы они погибли затравленные, как стремящиеся скрыться звери, бежать, спрятаться от преследователей? И это он, Корнилов, толкает их на этот позорный и бесполезный путь? Он будет во главе беглецов? Никогда! Лучше пусть и он и они, все сложат свои головы, штурмуя, наступая, нежели погибнуть, как зайцы затравленные гончими или замученные в застенках. Еще вечером, собирал он военный совет и пред-
лагал ему найти выход из создавшегося положения. Но все они, члены совета, кроме отступления, которое по его убеждению обязательно превратится в бегство, ничего придумать не могли. Нет пока он жив, он будет их вести, этих несчастных, доверившихся ему людей, к славной, красивой смерти, коль скоро победить не хватает сил. А раненые? — мелькает в его голове. — Ну что же не бог же я, в самом деле. Я только человек. Я бессилен спасти их. Ах, если бы я мог, хотя бы ценой моей жизйи, спасти их всех, чтобы никто не смел бы упрекнуть меня. Но это невозможно. Итак решено. Утром штурм.