Ураган
Шрифт:
Услышав, что такой важный человек согласен добровольно отдать свою землю, крестьяне совсем размякли. Кроме того, погода стояла хорошая, все торопились на прополку, и долго раздумывать было некогда. Этим и воспользовались приспешники Хань Лао-лю.
— Да у него только земли много, а другого ничего и нет, — убеждал крестьян один из помещичьих прихлебателей.
— Верно, верно, — поддакивал другой. — А то, что Хань Лао-лю как староста кого и обидел, вспоминать не стоит. Тогда же время такое было. Да и старостой его другие поставили… Какая же за ним вина?
— Вы слышали? Ведь он сам раскаивается.
— Если согласен дать пятьдесят шанов земли для раздела, пусть даст еще и несколько лошадей.
Хань Лао-лю сейчас же согласился:
— Ладно! Дам пять лошадей.
Один из родственников помещика крикнул во все горло:
— Видите, и лошадей отдает добровольно!
— Вот многим одеться не во что! Отдай лишнее и округлим счет, — закричал белобородый.
— Могу, что ни скажете, все могу. Есть у меня черная шелковая курточка на вате и черные хлопчатобумажные штаны на подкладке, теплые, а у жены еще халат голубого цвета. Берите кому годится.
Белобородый подошел к Сяо Сяну и поклонился.
— Начальник бригады, видишь, дело какое? Хань Лао-лю сам отдает землю, посулил лошадей и вещи. Это для него и будет наказанием. Отпусти его домой и отдай нам, крестьянам, на поруки. Если что случится, не трудно будет опять посчитаться с ним. Как ты на это смотришь, начальник?
Сяо Сян промолчал. Он отлично видел, что за человек этот белобородый.
Крестьяне стали расходиться. Одни — с досадой и раздражением, другие — с тупой покорностью. Многие понимали, что это очередная хитрость изворотливого помещика, но говорить вслух не осмеливались. Нашлись, впрочем, и простачки, которые думали: раз Хань Лао-лю сам отдал землю, лошадей и одежду, пожалуй, можно его и простить.
Возчик Сунь ушел, а старик Тянь все еще сидел под тополем и, опустив голову, молчал.
Лю Дэ-шань с заискивающей улыбочкой подошел к Ханю Длинная Шея.
— Теперь другие времена настали. Кто же не помнит, с каким уважением люди относились к господину Ханю Шестому в роде при Маньчжоу-го!
А Чжао Юй-линь откровенно признался Сяо Вану:
— Хотел бы я отдубасить его как следует!
— Кого это? — спросил тот, глубоко удрученный новой неудачей.
— Белую Бороду. Ведь эта сволочь — названный брат Хань Лао-лю.
Чжао Юй-Линь ушел в глубь двора, сел под стеной и обхватил винтовку.
Время приближалось к обеду. Сяо Сян через связного передал Лю Шэну, чтобы тот кончал собрание и не задерживал больше помещика.
Лю Шэн объявил собрание закрытым.
Хань Лао-лю спустился с трибуны и, сопровождаемый старшей женой, вышел из ворот школы. Позади следовали младшая жена и родственники.
Эта картина привела Сяо Вана в такую ярость, что у него голова пошла кругом. Он бросился к Сяо Сяну и, задыхаясь от возмущения, выкрикнул:
— Почему ты освободил Хань Лао-лю?
— Не освободить нельзя.
Начальник бригады хотел что-то добавить, но, взглянув на разъяренного друга, подумал: «Придется с ним обстоятельно побеседовать, иначе он не поймет…» И не прощаясь, нагнал в воротах Тяня.
— Надо будет нам встретиться, старина Тянь, да потолковать обо всем. Заходи, когда время будет.
Люди разошлись. Школьная площадка опустела.
Под
На другой день утром Лю Шэн и Чжао Юй-линь поделили между крестьянами лошадей и одежду Хань Лао-лю. Оки старались, чтобы имущество попало в руки самых бедных. Но вскоре крестьяне, получившие помещичьи вещи, принесли их назад в школу. Была возвращена и кобыла, доставшаяся в совместное владение старику Суню и трем его соседям.
— Почему же ты не берешь? — спросил возчика Сяо Сян. — Трусишь, что ли?
— Зачем трусить… — начал оправдываться тот. — Несподручно мне с ней. Придется траву косить, вставать ночью кормить ее. Я уже старик, и ноги у меня слабые. Словом, не могу за ней ходить…
Другие тоже настаивали, чтобы лошадей и вещи оставили в школе.
— Для чего вам это нужно? — недоумевал Сяо Сян.
— Верните лучше Хань Лао-лю. Нам не надо.
Чжао Юй-линь в мрачном молчании ушел домой. Лю Шэн начал складывать свои пожитки и, завернув их в коричневое одеяло из японского военного сукна, принялся искать веревку.
Сяо Сян подошел к нему:
— Что ты делаешь?
— Уезжаю, — буркнул Лю Шэн, вытирая что-то пальцами под очками — не то пот, не то слезы.
— Куда это ты уезжаешь?
— В Харбин. Поднимаем, поднимаем, все никак не поднимем. Зачем я сюда приехал? Нервы себе трепать или вести массовую работу?
Сяо Сян засмеялся:
— А вернувшись в Харбин, что будешь делать? Если мы в деревне работу наладить не умеем, где уж нам Харбин удержать. А если Харбин не удержим, тогда куда отправишься?
— На восток, пока не перейду на тот берег Уссури [17] .
— Здорово придумал!
Сяо Сян с трудом сдержался, чтобы не высказать Лю Шэну, что тот заботится только о самом себе, и по-дружески, но вместе с тем строго произнес:
17
По реке Уссури проходит граница Китая и СССР. (Прим. перев.)
— Не годится, товарищ. Хочешь для себя спокойной жизни, а народ что же? Отдать на милость американским империалистам и чанкайшистской банде, чтобы они здесь второе Маньчжоу-го установили? Ведь так получается. В массовой работе, как и во всякой другой революционной работе, нужно держаться до конца и быть терпеливым. Массы не сухая трава, которой достаточно одной спички, чтобы пожар охватил всю степь. Легких дел не бывает, а сейчас в особенности. Сколько дней, как мы приехали? Всего четверо суток, а крестьяне под кнутом помещиков изнывали много сотен лет. Много сотен лет, товарищ!.. Подумай обо всем хорошенько. Решишь ехать, я, конечно, не могу тебя задерживать. Если, вернувшись в Харбин, ты бросишь работу, тогда дело другое. Но если станешь продолжать ее, будь готов: не раз встретишься и с более значительными трудностями. Трудности неизбежны в каждой работе. Революционный процесс — это именно непрерывное преодоление трудностей!