Ураган
Шрифт:
— Скажи этому пройдохе, что, если он будет нарушать порядок, его выгонят.
При появлении Сяо Сяна Длинная Шея юркнул в толпу. Сяо Сян не знал его. А люди, хотя и знали, что Длинная Шея — прихлебатель помещика, выдать его боялись.
Хань Лао-лю увидел в толпе свою семью, родственников и друзей, Ханя Длинную Шею и Ли Чжэнь-цзяна. Все были в сборе. На побледневшем лице помещика мелькнула улыбка. Он достал из кармана папиросы и предложил одну Лю Шэну, сидевшему на столе. Тот молча отвернулся. Тогда Хань Лао-лю закурил сам и пристроился рядом.
— Гляди, гляди, вместе сидят!..
— Недаром говорят, что ночью начальник Сяо выпивал с Ханем Большая Палка.
Люди стали расходиться. Сяо Сян послал Вань Цзя предупредить Лю Шэна, чтобы тот не сидел рядом с помещиком, и открыл собрание.
Лю Шэн приблизился к краю трибуны:
— Этот Хань Лао-лю ненавидим всеми. Бригадой от жителей деревни получено на него немало жалоб. Утверждают, что Хань Лао-лю угнетал и эксплуатировал людей. Вчера вечером мы вызвали его в бригаду, а сегодня должны обсудить, как нам рассчитаться с ним.
После краткого вступления Лю Шэн перешел к делу:
— У кого какие обиды на помещика, пусть, не боясь, высказываются!
— Правильно! Правильно! Не надо бояться! — крикнул из толпы Ли Чжэнь-цзян.
Все молчали.
Сяо Ван многозначительно взглянул на Чжао Юй-линя. Тот понял и пробрался к трибуне. Напускная беззаботность помещика взбесила его. Он сразу вспотел, расстегнул гимнастерку и, указывая пальцем на Хань Лао-лю, заговорил:
— Ты такой предатель, что похуже японских угнетателей будешь! Ты помнишь, как с помощью своего японского жандарма отправил меня отбывать трудовую повинность, хотя черед до меня еще и не дошел. Из-за тебя пропали все мои посевы, дочка моя умерла, жена стала побираться, а ты все равно требовал арендную плату. Я просил повременить, а ты поставил меня на колени на осколки битой посуды. Хань-шестой, ты не позабыл этого?!
Чжао Юй-линь обернулся к толпе:
— У меня все! У кого еще какие обиды — говори скорей!
По толпе пробежало волнение. Хотя родственники и друзья Хань Лао-лю и бросали на людей свирепые взгляды, это уже не действовало.
Лю Шэн спросил:
— Кто еще хочет говорить?
Выступило трое. После них на трибуну вскочил молодой парень. Он был одет в безрукавку, на которой пестрело такое количество красных, серых, черных и полосатых заплат, что невозможно было определить, из чего она была сшита. Парень сделал шаг вперед и с жаром заговорил:
— Хань Лао-лю, ты, держась за японскую власть, обирал и калечил бедняков. Ты действительно страшнее японцев! Я батрачил на тебя целый год, а когда стал просить заработанные деньги, так ты выгнал меня. Я спросил: «Почему?», ты ответил: «Не отдам и все». На другой же день по твоему наущению начальник Гун отправил меня на принудительные работы. Ответь: было такое дело?
— Долой помещиков! Долой предателей! — выкрикнул Сяо Ван.
Многие подхватили и толпа зашумела: «Бей его!»
Но трибуна
Вначале Хань Лао-лю сидел спокойно, заложив ногу за ногу, и покуривал папиросу. Но после того как выступил Чжао Юй-линь и толпа дружно подхватила лозунг Сяо Вана, он забеспокоился и уже не мог скрыть своего волнения.
В этот момент стоявший возле Ханя Длинная Шея белобородый старик, решительно засучив рукава, растолкал людей и ринулся вперед.
— Я тоже хочу рассказать о своей обиде!
Его пропустили. Это был тот самый старик, который на прошлом собрании заявил, что больше всех согласен бороться с толстопузыми.
Подбежав к трибуне, он погрозил Хань Лао-лю кулаком и быстро заговорил:
— Во времена Маньчжоу-го ты только и делал, что обижал людей! Однажды моя кобыла, стоявшая в твоей конюшне, подралась с твоим жеребцом. Ты выбежал и, не расспросив у меня в чем дело, стал стегать мою лошадь бичом. «Зачем, старая черепаха, поставил лошадь в мою конюшню?» — раскричался ты и изругал меня, старика, матом. Каково тебе будет, если я сейчас такими же словами обзову твою матушку?
— Сделай одолжение, — улыбнулся помещик.
Зная, что мать Хань Лао-лю умерла много лет назад и ругательство очень запоздало, все рассмеялись, и это сразу понизило общее воинственное настроение. После первых же слов Белой Бороды лицо помещика просветлело. Он достал папиросу и закурил.
— Хань Лао-лю! — надрывался белобородый. — Ты многих понапрасну обидел. Что ты думаешь делать теперь?
— Что люди скажут, то и буду делать, — выпустив дым колечком, ответил Хань Лао-лю.
— Нет, постой, ты не юли! Ты сам нам скажи! — тигром зарычал Белая Борода.
— Я скажу, я скажу, — заторопился Хань Большая Палка. — Я тут не при чем. Это все натворил мой брат Хань-седьмой. А если я и виноват, я все исправлю.
— А где твой брат Хань-седьмой? — спросил белобородый, стараясь перенести возмущение толпы на отсутствующего брата.
— Он сбежал на сопку Дациншань. Если бы соседи изловили этого недостойного человека, они уничтожили бы злодея, позорящего всю мою семью. Бейте его, расстреляйте или посадите в уездную тюрьму — делайте с ним, что хотите. Я, Хань Лао-лю, кроме благодарности, ничего не скажу!
— Ты не о Хане-седьмом, ты о себе говори! — закричал Чжао Юй-линь.
— А что за мной есть? Вы хотя бы подсказали! Если я преступление какое совершил, пусть понесу наказание. Что у меня? Всего несколько лишних шанов плохой земли, вот и все богатство. И еще до приезда бригады я намеревался отдать вам эту землю для раздела.
— Сколько же ты можешь дать? — спросил белобородый.
— У меня семьдесят шанов. Это мой прадед тяжким трудом добыл, работая от зари до зари. Теперь я по своему собственному желанию отдаю пятьдесят из них. Остальные двадцать шанов прошу соседей оставить мне. У меня в семье более десяти едоков. Ведь мы односельчане и, думаю, вы не допустите, чтобы моя семья умерла с голоду.