Ураган
Шрифт:
Вечером, накануне праздника, когда Лю Гуй-лань только что вернулась после занятий и помогала вдове Чжао готовить начинку для новогодних пельменей, неожиданно явилась старуха Ду, мать ее жениха. Она уселась возле двери и, закурив трубку, сказала:
— Пойдем домой, Гуй-лань. Как можно в Новый год не быть в своей семье!
Говоря это, старуха украдкой поглядывала на вдову Чжао, стараясь определить, как та относится к ее словам.
— Не пойду, — коротко ответила девушка.
Старуха глубоко затянулась:
— Как же так, дочка? Если не вернешься домой на Новый год,
И лицо старухи Ду расплылось в заискивающей улыбке. Лю Гуй-лань даже передернуло от отвращения. «Сладок стал твой язык, да уж поздно», подумала она, вспомнив дождливую осеннюю ночь и свои горькие слезы, пролитые в холодном амбаре. Нет, этого никогда не простить, этого не забыть до могилы!
— Умру, а домой не пойду. Вот тебе мой ответ! — решительно заявила девушка.
— Вот что, — раздраженно заговорила старуха, — пойдешь ты домой или не пойдешь, это от твоего желания не зависит! Ты член нашей семьи. У нас есть свидетели. Мы купили тебя. Я — твоя свекровь, и ты не смеешь ослушаться моего повеления. Если не так, то где же тогда закон?!
Лю Гуй-лань швырнула на стол кусок теста, которое готовила для пельменей, и резко повернулась к старухе:
— Откуда ты взяла такой закон?
— Тетушка Ду, — вмешалась наконец в разговор вдова Чжао, — о чем это ты говоришь, о каком таком законе? Если ты вспоминаешь помещичьи законы, так лучше забудь о них. Лю Гуй-лань им не подчиняется.
Игравший на кане Со-чжу, решив, очевидно, что ему тоже следует дать отпор старухе Ду, которая ссорится с его матерью, спрыгнул на пол и угрожающе подступил к ней.
Мать схватила его за руку и водворила обратно на кан.
— Но ведь Гуй-лань все-таки член нашей семьи, — пыталась доказать старуха. — Нужно же ей побывать дома хотя бы на Новый год.
— Вы сами заставили ее покинуть ваш дом. А теперь зовете вернуться. Это просто издевательство! — возмутилась вдова Чжао.
— Какой мне с вами Новый год! — воскликнула Лю Гуй-лань. — Что у меня с вами общего? Я участвую в революции и членом вашей семьи себя не считаю.
— Ты не пугай меня тем, что ты участвуешь, — усмехнулась старуха. — Мы отдали свою землю и теперь тоже участвуем.
— Как, и ты тоже участвуешь? — вскинула голову Лю Гуй-лань. — Вы и во времена Маньчжоу-го имели власть и после освобождения заодно с помещиками были. Ведь все твои разговоры и дела я наперечет знаю. Наш крестьянский союз еще до вас не добрался, а ты уже, оказывается, тоже участвуешь!
— А что я такое говорила? Что ты про меня знаешь? Ну, скажи! — набросилась на нее старуха, желая припугнуть девушку, которая раньше была настолько робкой, что никому
В деревне Юаньмаотунь сводили счеты пока лишь с крупными помещиками, и поэтому Лю Гуй-лань никому ничего не рассказывала о семье Сяо Ду. Сейчас она пожалела, что до сих пор не вывела на чистую воду эту лукавую старуху. В сердце девушки закипел гнев, лицо ее покрылось красными пятнами.
— И скажу! Все скажу! — крикнула Лю Гуй-лань. — Больше молчать не стану. Ты еще осенью говорила: пусть, мол, похорохорятся пока, а придут гоминдановские войска и срубят всем головы. Это нашим-то активистам!
Старуха изменилась в лице. Губы ее затряслись, трубка выпала из рук.
— Чего ты плетешь, бессовестная, — пробормотала она.
Шум ссоры дошел до соседей. Первыми прибежали возчик Сунь и старина Чу, за ними ввалилась целая толпа.
Увидев людей, Лю Гуй-лань еще больше осмелела:
— Высказанное слово, что спущенная стрела. Если ты забыла, так я помню.
Старуха Ду, прижав руки к груди, растерянно оглянулась по сторонам, ища сочувствия:
— Соседи, дорогие! Кто же не знает, что семья Сяо Ду заодно с Восьмой армией?
— Вы только на языке заодно с Восьмой армией, а сердцем бандитов ждете! — ответила Лю Гуй-лань. — Я как сейчас помню, что ты сказала тогда про наших активистов.
— Так вот, значит, какие ты речи ведешь, старая ведьма! — закричал возчик. — Я тебе покажу, как в деревне контрреволюцию разводить!
— Вяжи ее! — вмешался старик Чу, подскакивая к старухе.
— Я раньше глупая была, — с жаром продолжала Лю Гуй-лань, — думала, раз я живу в их семье, то как бы худо они ни относились ко мне, не стоит про них рассказывать другим людям. А теперь все расскажу… Вот, глядите…
Лю Гуй-лань быстро расстегнула пуговицы халата и обнажила плечо, на котором ясно обозначился багровый рубец.
— Это она хватила меня по плечу мотыгой. Все говорила, что я ленивая. Семь дней из-за этого я на кане пролежала, семь дней на ноги встать не могла. — Лю Гуй-лань запахнула халат. — Теперь она меня на новогодние праздники зовет, а вот тогда, когда я лежала и плакала от боли, она даже доктора не позвала, только ругалась: «Чего притворяешься. Время горячее, работы много, а ты, лентяйка, даром чумизу ешь. Подумаешь — больно! Хоть бы ты скорей подохла!» Вот как меня в этой семье любили да жаловали…
Слова эти подняли бурю негодования. Старики Сунь и Чу уже подступили к перепуганной старухе, чтобы связать ее, но подошел Го Цюань-хай и остановил расправу:
— Бить и вязать не разрешается.
— То есть как не разрешается, ведь эта старая посудина против нашей демократической власти контрреволюцию разводит, — попытался возразить старый Сунь.
— Нет, подожди, — сказал Го Цюань-хай. — Пусть Лю Гуй-лань прежде сама все расскажет.
Лю Гуй-лань раскраснелась.
— Когда меня выдвинули в помощники старосты, встретимся мы, бывало, она и начинает кому-нибудь говорить: «Какая у нее там работа? Бегает в крестьянский союз только для того, чтобы поймать там любовника». Дочь часто ее одергивала: «Лучше молчи! Она активистка, еще донесет».