Уральский парень

Аношкин Михаил Петрович

Балашов растерянно, но счастливо улыбнулся, слова застряли в горле. А лейтенант смотрел на партизана с удивлением, потом с беспокойством, даже с какой-то досадой. Но вот в глазах мелькнуло что-то радостное, но еще притушенное сомнением. Вроде бы свой человек, но усы, эта повязка на руке… Радостное в глазах разведчика ширилось и ширилось, оттесняя сомнение, пухлые губы дрогнули в улыбке.

— Володька! — разом выдохнул наконец лейтенант, не двигаясь с места.

— Я, — прохрипел Балашов, злясь на слабость, которая вдруг сковала его и заставила прислониться спиной к сосне. Тогда Миронов приблизился к Балашову, но не обнял его. Почему-то, сам того не понимая, сбил с него фуражку, схватился правой рукой за волосы, притянул голову к себе и поцеловал в колючую щеку. А Балашов здоровой рукой обвил своего закадычного друга и прижал к груди, смеясь и плача. Остапенко, растроганный неожиданной встречей старых друзей,

повернулся и заторопился к роте: не стоит им мешать.

Когда схлынуло первое возбуждение, Балашов спросил:

— Ты как сюда попал?

— С заданием, — коротко ответил Миронов.

— О, так это тебя ждет наш командир?

— Наверно.

— А помог ты мне здорово. С мостом-то. Спасибо!

— Не за что.

— Что ж, пойдем докладывать начальству, — сказал Балашов, и они направились к шалашу-штабу: один высокий, плечистый, другой худенький, стройный, в форме лейтенанта Красной Армии.

Балашов доложил Кареву о выполнении задания, а Миронов — о своем прибытии и вручил партизанскому командиру пакет. Карев шагнул к Владимиру, взял его за руку повыше локтя и проникновенно произнес:

— Молодец, Балашов! Не забуду. Отдыхай!

Но отдыхать было некогда. На удобной лесной полянке вырыли братскую могилу — последнее пристанище Саши Соснина и Ивана Фролова, боевых соратников старшины. Вместе с ними похоронили и разведчика Жору Беспалова. Речей над могилой не говорили. Партизаны и разведчики стояли в скорбном молчании, обнажив головы. Прощались с товарищами. Потом тишину нарушил рев десятка автоматов — салют погибшим.

Немало боевых друзей потерял Балашов, каждый раз горько переживал утрату. Но никогда еще не чувствовал себя так скверно, как после этой потери. Тоска мягко вцепилась в сердце — не спрячешься от нее, не уйдешь.

После похорон Балашов и Миронов сели под той сосной, на которой когда-то жила белочка. Помолчали. Первым начал Балашов:

— Вот какие дела, дружище, — и вздохнув, спросил: — Из дома тебе пишут?

— В неделю раз. Только я не очень аккуратный корреспондент. Все некогда.

— Как там? Я с начала войны не получал весточки.

— О твоих? Василий на Первом Украинском, Галя медсестрой.

— Галя?! — воскликнул Балашов.

— Ну да. Кончила курсы медсестер и теперь где-то на санитарном поезде. Адрес, правда, не помню. Получил однажды от нее письмо. О тебе спрашивала. А что я сам-то знал? Ответил.

— Ну?

— Написал: жди, все равно вернется. Не такой Володька парень, чтоб пропасть ни за понюшку табаку. А с Люсей мы переписываемся.

— С какой Люсей?

— С Люсей Воронцовой. Забыл синеокую подружку Гали? С Дальнего Востока ехали через Свердловск. Там с ней и встретился. Она выучилась на медсестру, потом попала на наш фронт, в госпиталь. В сорок втором меня ранили. Ей удалось перевестись в госпиталь, где я лежал. Разговоров было! Всех общих знакомых перебрали, а тебя с Галей в первую очередь. Люся институт бросила, хотела стать снайпером. Зрение подвело. Глаза — чудо, я прямо влюбился в них, а близоруки. Очки из-за принципа не хочет носить.

— Как моя мама, не слышал?

— Слышал, — вздохнул Миронов и принялся собирать на ладонь опавшие желтые иголки: тянул с ответом.

— Говори!

— Умерла твоя мама.

Балашову стало душно, расстегнул ворот. Закрыл глаза. Мама! Седенькая, ласковая, неутомимая труженица. Всегда-то она была чем-то занята, что-нибудь да делала… И спина у нее согнулась — от работы. И руки огрубели — от работы. И седина запорошила голову раньше времени, и морщинки все лицо избороздили — от постоянных забот. Мечтал Володя привести в дом молодую хозяйку и сказать ей: «Это моя мама. Она всю жизнь не разгибала спины. Пусть теперь у нее будет праздник. Будем о ней заботиться и не станем никогда обижать». Мать тоже ждала молодую хозяйку, не раз напоминала ему об этом… Не дождалась. Ушла из жизни одинокая, не было рядом в последнюю минуту сыновей. Одна-одинешенька. Так и не помирилась, гордая, со старшей невесткой, взбалмошной и злой.

Балашов отвернулся, чтобы скрыть мучительную боль, отразившуюся на лице. Сколько несчастий за один день. Потом заговорил глуховато, отрывисто:

— Много пришлось пережить, Славка… Очень много… Был у меня дружок — Сережа Хомутов. Оренбургский. Славный парень. Одной шинелью укрывались, из одного котелка ели… И вот в первые же дни войны погиб мой Сережка. От осколка бомбы. Ошеломило меня, оборвалось что-то в душе. Что-то очень важное и большое. Потом сколько дружков потерял. Сегодня вот Супруна ранили. Сашу убили. От каждой потери — рана на сердце. Нет у меня сейчас на нем живого места, кровоточит оно… Ну, ладно, не будем об этом. Ты ничего еще не сказал о себе. Ты ведь служил на Дальнем Востоке. Давно ли в этих краях?

И Славка рассказал:

—

Да, был на востоке. Целый год наблюдали мы войну издалека. С Маньчжурской границы. Учились терпению, когда без оглядки хотелось бежать на фронт. Пять рапортов написал я, был обвинен за это в малодушии… И не думай, что повлияли мои домогательства. Нет, всю нашу часть перебросили на запад. Летом сорок второго погрузили в эшелоны — и марш, марш на фронт. И сразу в бой. Под Мценском. В тяжелый, затяжной, кровопролитный. «Немногие вернулись с поля. Плохая им досталась доля». Так, кажется, у Лермонтова? Я обитал в полковой разведке, потом перевели в дивизионную. И всегда с благодарностью вспоминал я наши с тобой, Володька, охотничьи и рыбацкие походы. Многому я тогда научился, пригодилось на войне. Ты ждешь рассказов о моих подвигах? Не было их у меня, Володя. Лейтенантом я стал невзначай. Ходили «за языком», потеряли командира взвода, Его убило, когда мы еще направлялись на задание. И тогда я принял на себя командование взводом. Охота была удачной. «Язык» оказался толковый, многознающий. Тогда и рассудило мое начальство, что я могу заменить убитого командира. И вот ношу теперь лейтенантские погоны. Ну, а остальное мало интересно. Да, попятились фашисты, скоро здесь наши будут. И сдается мне, что вам придется действовать заодно с нашей дивизией. Мы — с фронта, вы — с тыла. Так ударим по фрицам — клочья от них полетят. Ты думаешь, я это с потолка взял? Нет! Я примечаю все: техники у нас уйма появилось, новые дивизии прибыли. «Катюш» до чертовой матери пригнали, самолеты наши стаями ходят. Не надо военную академию кончать, чтобы догадаться, что к чему. Надо уметь видеть и соображать. Скажешь, вот расфилософствовался, но я ведь не часто встречаюсь с друзьями, настроение у меня бодрое, почему бы и не поговорить. Одна царапина на сердце — убили сегодня замечательного парня, нашего с тобой земляка Жору Беспалова. Парень был хоть куда, и как это он дал маху, ума не приложу. Тот бандюга всадил ему нож в бок под самое сердце. Они долго боролись, не могли одолеть друг друга, а мы не видели: ввязались в эту кутерьму с мостом. Между прочим, на месте схватки я подобрал эти карты. Они заинтересовали меня. По ним понял, с кем имели дело, — с бывшим уголовником.

— Да, кстати, — вспомнил Балашов. — Здесь я встретил Шишкина. Ты помнишь его?

— Это которого мы из Сугомака вытащили? Еще бы!

— Я тебя перебил, рассказывай.

— Мы попутно выполняли еще одно задание, тебе это неинтересно, не буду останавливаться. Очутились далеко на западе от известной тебе речки. Сделали, что надо, и ночью повернули обратно, искать тот квадрат леса, который указали нам в штабе дивизии. Там должны быть партизаны. Наткнулись на фашистскую колонну, плелась она по дороге целых два часа — и пехота, и танки, и обозы. Ночь короткая, а днем в этих местах загорать не хотелось: редколесье, даже оврага путного поблизости нет. Переждали колонну, перемахнули большак и скорым маршем к лесу. Рассвело, когда мы подошли к речке, так километра за три от нее. В густом орешнике затаились. Орешник прорезала просека, даже удобно: лучше вести наблюдение. За железной дорогой — село, собаки брехали, петухи кукарекали. Даже мужские голоса долетали. Мы знали: полицаев там полно. Решили в этом орешнике передневать. Надо тебе сказать, что за последнюю неделю отдыхали мало, приутомились. Вот и решили отлежаться, силы восстановить. Посты расставил. Не проходит и часа, как Жора Беспалов докладывает: подозрительная личность. Подползли мы поближе к просеке, видим: торопится детина, карабин за спиной, и все оглядывается. Лицо сразу мне не понравилось: пройдоха, видать, матерый. И главное — торопится он в село, а его, вроде бы, кто-то преследует. Кивнул я Жоре — и через минуту детина лежал в орешнике, связанный по рукам и ногам. Жора — виртуоз в таких делах, недаром в дивизии у нас идет о нем слава «профессора по языкам». Детина страшно перетрусил, слова не может вымолвить… И знаешь, глаза у него разные: один неподвижный, а другой нахальный, оторопь берет. Наконец вернулся к нему дар речи, что-то забормотал: понять не могу. По всей видимости, никак не разберется, с кем имеет дело. На партизан мы не похожи, на полицаев тоже. Видно, что из войск регулярных, а чьих? Ну, мы ему, ясное дело, объяснили, кто мы такие. Я его стал допрашивать, а он молчит. Тогда Жора Беспалов чуть душу из него не вынул. Бандюга хлипкий такой оказался, и все рассказал. Хотел предупредить немцев: ночью партизаны взорвут мост. Сказал, что атака будет с западного берега, а партизаны в ельнике. Послал я бойца туда, а вас уже не было. Поразмыслил, пораскинул умом: что если помочь? Честно говоря, руки чесались. Сотни километров отшагали без единого выстрела, дневного света хоронились, громкого слова не произносили. А тут такой подходящий случай! И партизанам поможем, и легче найдем того, кого надо: они-то знают в этих лесах каждую тропку.