Урок немецкого
Шрифт:
Первый психолог: Целеустремленная навязчивость.
Второй психолог: Грезоподобная защитная реакция.
Я: Так оно и получалось: я видел, что картина под угрозой, и убирал ее в надежное место. Вы бы тоже так поступили. После пожара на мельнице я завел новый тайник, у нас на чердаке, туда и относил картины. Но он его нашел. Выслеживал, выслеживал меня, пока однажды не нашел картины. Тут уж он разделался со мной по-свойски.
Куртхен (с кровати): Лопух! Тебе бы их сожрать!
Гимпель (успокаивающе): Но ведь твой отец выполнял свой долг.
Я: Он
Директор Гимпель (с жаром): Вот-вот! Это-то нам от тебя и нужно.
Я (не спеша подхожу к Куртхену и присаживаюсь на постель): На это я могу дать вам точный и, можно сказать, исчерпывающий ответ. Я замещаю здесь своего родителя, ругбюльского полицейского, и я чувствую, что вот и Куртхен тоже здесь кого-то замещает — некую тетушку Луизу или дядюшку Вильгельма. Похоже, что и другие ребята здесь тоже за кого-то отдуваются. «Трудновоспитуемые подростки»: такой ярлык они нам прилепили на суде, и здесь каждый день про это поминают. Возможно, кое-кто из нас и не поддается воспитанию, мне трудно судить. Но есть и у меня к вам вопрос: почему такого же острова, со всеми его мастерскими, не заведут для трудновоспитуемых старших? Разве они не нуждаются в воспитании?
Куртхен (свирепо): Никакого острова б не хватило.
Я: И когда, собственно, кончается воспитание? В восемнадцать лет? В двадцать пять?
Гимпель (поддакивая, с жаром): Вопрос более чем уместный. Тут не придерешься!
Я: Здесь нам морочат голову, но, может, они и сами себя морочат. Не стану спрашивать, сколько людей с нечистой совестью разгуливают тут на свободе.
Один из психологов: Скорее всего — отклоненная агрессия, преследуемый преследователь, а?
Я: Но поскольку никто сам себя не судит, то и отыгрываются на других, отыгрываются на молодежи. Все же какое-то облегчение. Чего проще: нечистую совесть сажают на баркас и отвозят сюда, на этот остров, и тогда уже ничто не мешает им с удовольствием съедать свой завтрак или вечерком прихлебывать грог.
Гимпель (осуждающе): Тут уж, Зигги, ты становишься тривиален.
Я: Так и быть, я скажу вам, как попал на этот остров. Ни у кого из вас рука не поднимется прописать ругбюльскому полицейскому необходимый курс лечения, ему дозволено быть маньяком и маниакально выполнять свой треклятый долг. А я нахожусь здесь, в исправительной колонии, оттого что он достиг солидного возраста, считается незаменимым и исправлению не подлежит. Да, если хотите знать, я здесь вместо него. А вдруг это выход: я вернусь домой и преподам ему то, чему научился здесь? Что ж, будем надеяться. Надо же на что-то надеяться. Поверить этому ведь я не могу.
Гимпель (откашливаясь): Хоть оно и жестоко, то, что ты здесь наговорил, но понимать тебя я понимаю. Твое разочарование мне понятно. Так и надо, прямо и откровенно сказать о том, что лежит на сердце…
Куртхен: В печенках сидит. Видали, он даже не отличает сердце от печенок, а все понимает! Обожаю таких: все понимают, но пальцем не пошевелят.
Йозвиг (Куртхену): Ты с директором
Куртхен: Подумаешь, директор! Я сам себе директор. Знал бы ты, за кого я здесь отдуваюсь!
Йозвиг (с некоторой угрозой): Мы теперь частенько будем видеться.
Куртхен (обращаясь к потолку): Один-то уж раз во всяком случае.
Гимпель (Йозвигу): Оставьте! Не надо преждевременно вызывать раздражение. (Психологам.) Есть у кого-нибудь вопросы?
У всех есть вопросы, но каждый уступает другому честь быть первым, соответствующие галантные жесты в сторону кровати, на которой возлежит Куртхен и сижу я.
Первый психолог (Куртхену): Разрешите поинтересоваться, вы росли одиноко или в обществе сверстников, товарищей детских игр?
Куртхен (с минуту молчит, потом враждебно): Раз это вас интересует, извольте! Я рос по соседству с богадельней. Товарищами моих игр были престарелые, младшему исполнилось семьдесят шесть. Мы играли с ним в песочек, и я прихлопнул его лопаткой.
Первый психолог (с кисло-сладкой улыбочкой): Вопрос мой имеет свои основания.
Куртхен: Охотно верю. Но я устал. Потом это единственное, что пришло мне в голову.
Психолог с записной книжкой (ко мне): Тут кое-что еще остается неясным. Вы утверждаете, что спасали картины, находившиеся под угрозой огня. Означает ли это, что вы исключаете слово «воровство»?
Я (Куртхену): Что бы это значило? И на меня напала усталость. Может, это погода?
Куртхен (приподнявшись на локте, психологу с записной книжкой): И вам еще не надоело? Вы же видите, малыш устал. Что еще вам желательно здесь подглядеть? Давай, Зигги, ложись! (Заставляет меня лечь.) Я буду тебя гладить, пока ты не уснешь.
Я: Но у нашей постели народ, Куртхен.
Куртхен (с иронией): Не бойся, малыш, так уж они воспитаны.
Гимпель (спасая положение): Полагаю, господа, у вас уже создалось известное впечатление. С главным вы познакомились. С вашего разрешения, мы теперь отправимся в восьмую комнату.
Директор Гимпель и психологи с более или менее дружескими приветствиями отбывают. Йозвиг явно старается выйти последним.
Йозвиг (огорченно): От вас я, признаться, ждал большего. Представление получилось не сказать чтоб удачное. Но ничего, мы вас еще перекуем.
Куртхен: Захлопни пасть, не то кишки застудишь, да и нам сквозняки ни к чему.
Йозвиг уходит и закрывает за собой дверь. Куртхен вскакивает, идет к двери и прислушивается к шагам удаляющейся делегации.
Куртхен: Влипли мы как следует. Но меня ты тут долго не увидишь. Я сбегу.
Я: Если поймают, восемь суток ареста. Сказано в правилах внутреннего распорядка.
Куртхен: Значит, это можно проделывать два раза в месяц. Есть покурить?
Я протягиваю ему сигарету, зажигаю спичку, мы закуриваем.
Куртхен: Послушай меня, малыш, нам надо пробраться на баркас. Как-нибудь прошмыгнем и спрячемся.
Я: На меня не рассчитывай.
Куртхен: Ты что, с ума сбрендил?
Я: Мне там деваться некуда. Ни прятки, ни родного угла. На вокзале не очень-то рассидишься.