Уроки лишнего и нужного

Ронин Леонтий

Секунда за секундой

Томятся на узлах, чемоданах, газетках – радиоголос задерживает и отменяет рейсы.

К администратору тянутся кулаки с голубыми «молниями» похоронок.

Толпа под балконом буфета набухает пассажирами, нарастает недовольный гул.

Женщина похожа на девочку, перед недопитым кофе, опустила веки и тонко улыбается.

Может,

вспоминает материю, что ускользнула, но осталась ей в ощущение? Понял, что ошибся, едва поднялась – материя аккуратно вылепила невеликий шар под ее платьем.

Горстка пепла из крематория, да загадочная улыбка женщины, похожей на девочку…

Стеклянная колыбель мелкого омута рюмки… Ее пальцы с бугорками усохших суставов, измучены работой девять десятков лет. Глаза без теплой старушечьей доброты, часто сердито не смотрят, или взгляд гневный и быстрый, как укол…

А я – третий побег этого стебля.

Ушли свидетели рождения, уйдут очевидцы, что жил.

Но смерти-то нет, пока дышишь, как сломанная только что ветка.

А придет – тебя не застанет…

Лиственные обнажили головы и укрыли могилу одеялом сухих листьев. Хвойные памятником вечнозеленой жизни.

С третьим глотком из фляги, как с последним звонком, очевидно – «займите свое место»… Порыв слетевшего ветерка, похож на вздох, сорвал слабый аплодисмент уже редких листьев – будто нехотя, трепеща и опасливо кружа, опускались на дорогую могилу.

…А губы тронуло безнадежное шутовство: «Сюда меня принесут в хозяйственной сумке? Или в полиэтиленовом пакете?»

«Еще не жила, вся жизнь впереди, сделаю аборт…»

«А мне детей Бог не дал. Вся жизнь позади, а еще и не жила».

«Здравствуйте» незнакомым, что возвращаются с деревенского погоста.

В ответ ироничная усмешка…

Ирония слетит с губ, улетит с ветром, пожелание останется – они этого не знают…

Еще перед ее глазами гроб с дешевой обивкой.

Пудрены небрежно голубоватые

островки холода у висков.

А тут избыток безжалостной людской энергии клубится под потолком вагона пригородной электрички.

Солдаты в отвратительном камуфляже – разложившаяся трупная ткань на молодых телах – страстно хлещут «королями» и «тузами».

Пузыри жвачки на губах девиц, как предсмертная пена, будят легкую тошноту.

Тяжело бьет чугун колес, вагон качает, будто во сне.

…Чьи-то пальцы трогают ее щеки, держат плечи.

Женщина, очки в темной оправе, глядит, не мигая, сжимает ее запястье.

Бабушка тянет валидол:

– Прими, милая, под язык, лехчи станет.

Неловко от внимания лиц и глаз.

Нет сил, благодарить, виновато дрогнули губы в слабой улыбке.

«До», и будет «после», но «сей час» – свидетель ты: сама вечность земного мгновения – с вычитанием, делением, умножением, выносом за скобки – от нуля и снова к нулю…

А всего-то кардиограмма пиков и падений грудной клетки.

Сицилиана Баха!

Бог – его устами – дает светлые, легкие, солнечно-грустные минуты, они учат стареть – тонкое искусство…

…То небо запомнилось синим.

Грохот колес булыжниками мостовой.

В телеге стоит высоченный человек, машет кнутом, что-то кричит.

Мама плачет.

Почему?

Еще не знал слова «победа» – продолжение жизни, «после беды»…

…А сегодня под окном одинокий алый тюльпан – капля отцовой крови, девятого-то мая.

…Запах смолы и пыльной пакли в бревенчатом подъезде.

Темный силуэт солнечного входного проема спрашивает: «Дома?»

И почтальонка скрывается за дверью квартиры.

Когда вернулся, мама слабо пытается освободиться из рук бабушки.

У той слезы в немигающих глазах, и будто всматривается далеко, куда маму не отпускает. Силуэт принес похоронку погибшего под Смоленском отца.

Конец ознакомительного фрагмента.