Уроки русского
Шрифт:
Но вы счастливый человек – у вас есть терпение и время, а это постепенно упорядочивает все, что, казалось, невозможно привести в порядок. Замечательный толстовский глагол «образуется» переходит из неопределенного будущего в самый обычный сегодняшний день.
Одно за другим, с неспешностью кувшинок, всплывающих из воды, возникают на особой, единственной в мире, вашей личной карте Парижа такие места, где можно целый час провести в тишине и покое.
Вы заходите в пиццерию недалеко от Motte Piquet Greneille и здороваетесь с огромным смуглым Нино, который тоже знает, как вас зовут. Разумеется, слоган «лучшая пицца у Нино» – это так, для отвода глаз, на самом деле это
Затем следует назвать большой и светлый холл кинотеатра недалеко от метро «Сталинград», где работоспособность, конечно, несколько падает, потому что кресла тамошнего кафе располагают скорее к праздной болтовне, чем к изучению падежей, но тем не менее акустика очень хороша утром, когда почти нет сеансов, и здесь можно провести пару блаженных часов с чашкой эспрессо и двумя-тремя студиозусами.
Весьма неплох с точки зрения акустики оказывается и чайный магазин в шестнадцатом округе с высокими стульями и большим удобным столом, а также блинная около Монпарнаса, и, конечно, воздушное кафе в Музее романтизма, и еще одна любопытная лавка букиниста напротив Нотр-Дам-де-Пари… и даже, как это ни подозрительно звучит в контексте уроков русского, дегустационный зал кависта Жоржа недалеко от рю де ла Пэ.
Да, места надо знать. На площади Сорбонны – шесть кафе, из них только одно пригодно для частных уроков, и только при хорошей погоде, и только с четырех до пяти включительно. Но если все совпадает – это самый лучший класс на земле.
Вы открываете учебник, весенний ветерок дует вам в затылок, ученик вздыхает, смотрит на то, как усаживается рядом пара туристов – скорее всего, молодожены – в одинаковых футболках «I love PARIS», с цифровым фотоаппаратом, на котором они с удовольствием разглядывают вновь все свои поцелуи и памятники, шампанское в отеле и вид с Эйфелевой башни… Немного глупые, но добродушные, мирные, а главное, бесшумные соседи.
Проходит двадцать минут урока, вы поднимаете глаза – глядь, а интуристы уже постарели, превратились в респектабельных пожилых парижан, она носит соломенную шляпку и белые мокасины, он заказывает перье с лимоном и передает ей меню, на его худых, покрытых веснушками руках – крупные кольца, золото старое, розовое… Она ищет платок в своей круглой малиновой сумочке и роняет ключи на гулкие камни мостовой. Ученик ваш поднимает ключи, радуясь внезапному поводу передохнуть, заговаривает с мсье о погоде, пока вы листаете свои собственные «ключи» – правильные ответы в конце учебника – и находите там ошибку. Когда вы исправляете ее в домашнем задании у недовольного ученика, французской четы уже нет – только пара голубей гоняет оливковую косточку около плоского блюдца, где трепещет лоскутик счета под тремя луидорами на чай. Еще мгновение, и голуби вдруг начинают говорить с этим капризным, скользким парижским акцентом, растягивая «е» в конце слов; у них вырастают руки, галстуки и пиджаки, они превращаются в двух подтянутых, плоских, точно нарисованных графитом, hommes d’affaires и с аппетитом обсуждают какие-то сокращения и увольнения на улице Риволи.
Урок закончен, вы коситесь на галстуки, но вместо них гордо и неторопливо за столом уже цветет японская роза, тычет соломинкой в холодный милкшейк и читает с улыбкой Джоконды любовные иероглифы на своем телефоне.
Внеклассное чтение
– Вы проходите, не бойтесь. Здесь немножко темно, но мы сейчас зажжем свечку, вот так. А там, наверху, столик прекрасно освещен.
Она семенит по лестнице быстро-быстро, в черных чулках, и тапочки-лапочки, мягкие, вроде как балетные. Она ведет меня наверх, лестница не освещена, но и в темноте слышно, что она мраморная, отполированная, как ледяной каток, сотнями ног за сотню лет. Сотню или больше.
За лестницей начинаются ковры. Я иду скорее на ощупь, чем следуя мановению ее руки. Она продвигается вперед уверенно и легко, точно кошка. Кошки видят в темноте. Или это у них усы такие? Видят усами? Мне жутко и смешно… Вот она сейчас обернется, а морда усатая или глаза горят фосфорным огнем. Вместо этого она поворачивает ко мне свое тонкое лицо, озаренное свечой де ла Тура, и, улыбаясь, кивает на дверь. Мы проходим еще одну залу с дубовыми слипшимися ставнями и красными корешками книг в стеклянных шкафах, таких мерцающих и зыбких, что их можно принять за аквариумы.
Стол обит черной кожей, и на нем, точно держава и скипетр, покоятся малахитовый шар чернильницы и блестящий стальной нож для разрезания бумаги.
Кабинет так хорош, что я начинаю глазеть на книги и вазы и не замечаю кресла в самом укромном углу, около тяжелой, театрально-бархатной занавесы (окно? переход в другую комнату? и вообще, когда на улице день, почему здесь так темно?).
А там дремлет маленькая седая женщина, больше похожая на луковицу гиацинта в грунтовом стаканчике, чем на ученицу чего бы то ни было.
– Светлана Васильевна? Светлана Васильевна, здравствуйте – говорит вдруг эта луковица и выпускает тонкое слабое перо, и я смотрю на дрожащую руку с аметистовой сеточкой вен, не зная, что делать: пожать ее или поцеловать.
– Здравствуйте. Очень рада. – Мне неловко, я сама как будто ученицей пришла на урок, только не знаю, как называется предмет.
– Садитесь, пожалуйста. Маша вам приготовила тут, кажется, рабочее место… Да, Маша?
– Анастасия Павловна, все, как вы сказали: книги на столике, свет я включила… Может быть, чаю? – спрашивает кошка-Маша.
Я, вспоминая о правилах вежливости в приличных домах, отказываюсь, но Анастасия Павловна кивает милостиво, и Маша уходит, и я вдруг понимаю, что мне очень интересно посмотреть на чайник и чашки в этом доме.
Это веджвудский бисквитный фарфор, чай отливает в нем темным янтарем, и внезапно я понимаю, что все в этой комнате вижу только я одна.
Анастасия Павловна стара, слаба и слепа.
Она говорит по-русски лучше меня, хотя в советской России не бывала. Она так держит свою слепую серебряную голову, что какой-то новый смысл слышится в старинных словах «порода» и «голубая кровь». Анастасии Павловне в свои 89 лет интересно, как сейчас говорят русские, которые знают совсем другую Россию, кажется, очень дикую и страшную… она хочет краем уха услышать эту загадочную современную речь, она хочет узнать, любят ли еще русские читать стихи. Так Маша, ее помощница и домработница, и нашла меня по таинственному Интернету и пригласила на урок.
– Я люблю, – испуганно говорю я, – только мало знаю на память.
– Зачем на память, дитя мое, – улыбается она. – Книги на столе… Те, которые я хочу почитать сегодня. Сделайте мне подарок.
И я вижу, действительно на столе, сложены стопочкой, разве что ленточкой не перевязаны… Или это я так радуюсь и книгам, и абажуру с шелковой челкой, и этому уроку – нечаянной радости моего четверга.
Маша вносит подставку для чтения. И формой, и размером подставка похожа на пеленальный столик, попонка на нем красная, бархатная. Старую книгу укладывают туда и открывают – осторожно, не на весь размах крыльев, а вполсилы, чтобы не тревожить лишний раз позолоту времени и клей переплета.