Уроки зависти
Шрифт:
Бернхард купил щенка три года назад к приезду Любы и предложил ей придумать ему имя – она и назвала Тузиком, хотя в паспорте у него было записано что-то очень длинное и сложное. Порода Тузика называлась вельдердакель, или шварцвальдский бракк, и Бернхард с гордостью объяснял, что она выведена здесь, в окрестностях Фрайбурга и Баденвайлера, специально для охоты в горных лесах.
Для охоты, которая являлась самой сильной его страстью, он и купил Тузика, но большую часть своей жизни пес все же проводил не в охотничьей службе, а в беготне по горам и долам
– Все, Тузик, все! – Люба дрыгнула ногой, отгоняя собаку от педали. – Я же тебе сказала, что скоро вернусь.
Пока она ездила на рынок, Кристина убрала в доме – ее машины у крыльца уже не было. Люба спрыгнула с велосипеда, отвязала от багажника корзину с продуктами и поднялась по ступенькам к входной двери. Тузик побежал вслед за нею.
Корзина оттягивала руку. Ко многому Люба здесь привыкла, но на рынке в Баденвайлере у нее по-прежнему разбегались глаза, и она набирала всего гораздо больше, чем могла довезти до дому без усилия.
Бернхард выговаривал ей за это, но она ничего не могла с собой поделать. Что с того, что картошка к праздничному столу уже имеется в достаточном количестве? Сегодняшняя – совсем другая картошка, чем та, которая уже есть. Та слишком розовая, какая-то целлулоидная, а эта золотисто-коричневая, от одного ее вида аппетит появляется.
Но дело вообще-то совсем не в картошке, она ее и не ест, только для Бернхарда жарит или, вот как сегодня, для гостей. Любе доставляла неизмеримое удовольствие жизнь, которую она вела вот уже три года, и одной из примет этой жизни были ее поездки на маленький крестьянский рынок в Баденвайлере. Ей вот именно нравилось ездить в этот очень дорогой, очень респектабельный курортный город по таким простым домашним делам, как покупка свежих продуктов к обеду.
Дом, в который Люба вошла, был настоящий шварцвальдский дом – с покатой крышей, крытой крупной потемневшей соломой, с балконом-галереей на втором этаже, под низкой стрехой. Впрочем, галереей такой балкон назвать можно было лишь условно: все в этом краю, лесном и горном, было так приземисто, тяжеловесно даже, что воздушные слова совсем не подходили для названий любых предметов, которые относились к здешнему быту.
Внутри дом, конечно, был переделан, чтобы в нем удобно было жить не помещику столетней давности, а современному человеку. Но все-таки он оставался тем самым домом, в котором семейство Менцель жило на протяжении именно что столетий.
Люба зашла в кухню, поставила корзину на лавку у стены и взглянула на плиту. Форель уже была залита уксусным маринадом, который придавал ей необычный голубой цвет, и уложена в рыбницу, ее оставалось только разварить, а тесто для пирогов еще подходило в большой деревянной миске, стоящей на углу теплой плиты.
Плита эта была сооружена одновременно с домом, и хотя теперь она топилась не дровами, а электричеством, размеры ее оставались прежними, внушительными, и выглядела она массивно.
Пироги были маминым вкладом в меню сегодняшнего праздничного ужина. Люба считала, что шойфеле –
Вообще-то Люба особо не вникала, кто именно придет сегодня к Бернхарду на день рождения, давние ли его друзья с семьями, новые ли какие-нибудь приятели. Маму удивляло такое ее безразличие, а ей оно казалось вполне естественным.
– Мам, для меня все они появились на свет три года назад, – объясняла Люба. – Из одного яйца вылупились. Какое мне дело до подробностей?
– Бернхард был бы рад, чтобы ты уделяла ему внимание, – возражала мама.
– Бернхард рад, что я его жена, – усмехалась в ответ Люба. – Здесь это ценят. Здесь вообще все по-другому, мам. Люди ценят простые вещи. Которых мы и не заметили бы.
Она говорила это и понимала, что все-таки не может объяснить свое ощущение, в ее сознании очень ясное, так доходчиво, чтобы понятно стало даже маме.
– Жаннетта, ну что за мода собаку в кухню пускать? Иди, иди гуляй. – Мама похлопала Тузика по блестящему, как очищенный каштан, боку и указала ему на дверь, через которую только что вошла в кухню сама. Тузик послушно поплелся к выходу, а она обернулась к дочке: – Пора пироги лепить, а тебя нет и нет.
– Давай один большой пирог сделаем, а? – предложила Люба. – Ну не все ли равно, один большой или десять маленьких?
– А начинку куда денем? Не ленись. Люди с удовольствием домашнего поедят.
– Эти люди и так голодными не сидят, – хмыкнула было Люба, но спорить не стала.
В конце концов, ей самой все это нравится – жизнь, полная ежечасного удобства и бытовой красоты, которая наконец ей досталась.
– Смотрю, ты оценила скромное обаяние буржуазии! – так высказалась на этот счет Сашка Иваровская, когда в прошлом году приезжала к Любе в гости.
То есть она не то чтобы именно в гости к ней приезжала, просто консерваторские студенты были с концертами в Баден-Бадене, вот и завернула на денек в Берггартен, благо ехать недалеко.
Вроде бы ничего такого особенного не было в том ее высказывании, но Люба почувствовала себя уязвленной. Никак ей не сбросить с себя эту лягушачью шкурку вечной второсортности! Чего бы она ни достигла, все будут относиться к этому не как к чему-то естественному, а как к поводу для добродушных дружеских насмешек.
– Огурцы вымой, Жаннетта, – сказала мама, заглядывая в принесенную Любой корзинку. – И зелень тоже. А я пока начну тесто разделывать.
Вот что Люба стала делать в Германии спустя рукава – это мыть овощи и фрукты. Она еще в первый свой немецкий год с удивлением обнаружила, что здесь этому придают гораздо меньше значения, чем в Москве. Дома ее с детства стращали микробами и дизентерией, а здесь она своими глазами видела, как двухлетний ребенок катал по полу супермаркета яблоко, время от времени с аппетитом от него откусывая, а мамаша его, ничуть не похожая на бомжиху, преспокойно за этим наблюдала.