Уроки зависти
Шрифт:
И в вагоне пахло совсем не так, как может пахнуть в поезде, и жизнь в этом вагоне была какая-то совсем не такая, которая прежде связывалась в Любином сознании с вокзалами и поездами. Размеренная, что ли, от всего внешнего отдельная? Впрочем, сейчас она вообще не могла собрать свои мысли воедино, не то что какие-то определения придумывать.
Поезд летел стремительно, Бернхард что-то говорил, она кивала, летели за окнами мерные пейзажи, красота которых была так естественна и вместе с тем так неожиданна, что Люба не могла ее осознать… К тому моменту, когда
– Моя машина стоит недалеко от вокзала, – сказал Бернхард. – Но я предлагаю тебе немного прогуляться до ратуши. Там на площади рождественский базар, это красиво.
Площадь перед старинным зданием ратуши напоминала картинку – переливчатую, всю в золотых звездах и серебряных блестках. Люба, правда, никогда таких картинок не видела, но – вот странность! – как только они вышли на площадь перед ратушей, ей сразу же показалось, что она любовалась такими открытками в детстве.
«Наверное, все это в детстве и должно у каждого быть, – подумала она. – Наверное, детство должно быть такое, из всего такого и должно состоять».
Это была первая связная мысль, которая сложилась у нее в голове. Ну, не то чтобы очень уж связная, но более-менее ею осознаваемая.
– Ты хотела бы выпить глинтвейн? – спросил Бернхард.
Люба кивнула. Не потому что хотела глинтвейна, а потому что ей просто необходимо было выпить, все равно что: может, растерянность хоть немного пройдет.
Они подошли к палатке, сверкающей серебряной и золотой росписью, миловидная тетенька налила им глинтвейн в высокие стаканы, протянула два пряника, сделанные в форме звезд.
Из стакана пахнуло гвоздикой и корицей. Теплый хмель вкатился в голову ласковой волною. И правда, стало как-то полегче. Свободнее стало, вот как. Люба отдышалась и огляделась.
Площадь была пронизана счастьем и весельем. Откуда оно берется, в чем его источник, Люба не понимала. И небо было точно таким же низким и хмурым, как сегодня в Москве, и точно так же вместо рождественского снега моросил мелкий дождь… Но счастье искрилось в каждой блестке на фигурках ангелов, которыми были уставлены прилавки и украшены бесчисленные елки и елочки. И в переливах золотых гирлянд оно сияло, счастье, и в ласковом сверкании разноцветных лампочек.
Заглядевшись на гирлянды и лампочки, Люба уронила пряник. Наклонившись за ним, она увидела, что площадь вымощена небольшими речными камешками. Они составляли какой-то замысловатый узор, и казалось, что под ногами у людей настоящая мозаика.
– Это галька с берега Рейна, – сказал Бернхард, заметив, что Люба, присев, разглядывает мостовую. – Все камни разрезаны пополам и уложены на улицу. Это красиво, правда?
– Правда, – кивнула она, вставая.
– Я хочу подарить тебе этого ангела, – сказал Бернхард.
Оказывается, пока Люба пила глинтвейн и рассматривала камешки, он выбирал подарок.
Стеклянный ангел, которого он протягивал Любе, напоминал девочку лет пяти. Все черты ее лица
– Это фигурка из Кельна, – объяснил Бернхард. – Именно там делают лучших стеклянных ангелов в Германии. Мне кажется, его лицо похоже на твое. Какое оно было в твоем детстве.
– Спасибо, – сказала Люба.
К ней никогда и никто не относился так трогательно. Даже мама была по-сибирски сурова или, во всяком случае, сдержанна. А он вот, пожалуйста…
Люба протянула руку, и Бернхард поставил фигурку ей на ладонь.
– Мы можем ехать, Люба, – сказал он. – Мой дом недалеко от Фрайбурга, и мы еще приедем сюда не один раз. А сейчас ты взволновалась и устала.
Они пошли обратно к вокзалу, где Бернхард оставил машину. По обе стороны улицы по каменным желобам с журчанием бежали узкие ручейки.
– Это бэхле, – сказал Бернхард. – Такие городские ручейки. Когда-то из них брали воду, а сейчас это просто красиво. Только надо осторожно ходить, чтобы не сломать через них ноги и потом шею.
Оглянувшись, чтобы еще раз взглянуть на площадь, Люба увидела фонтан, в центре которого стояла какая-то скульптура.
– Кто это? – спросила она, указывая на памятник.
Все-таки сознание ее понемногу восстанавливалось, раз она уже могла задавать внятные вопросы.
– Монах Бертольд Шварц, – ответил Бернхард. – Он придумал порох. Почему ты смеешься? – спросил он, заметив, что Люба улыбнулась.
– Так. Остап Бендер привел Кису Воробьянинова в общежитие имени монаха Бертольда Шварца. Это русская книга такая, – пояснила Люба. – Я думала, Бертольд Шварц придуманный. А здесь он стоит возле ратуши, и все всерьез.
– К счастью, у нас во Фрайбурге жил не только изобретатель пороха. Еще Эразм Роттердамский, и он не хотел кого-нибудь убивать, а писал книги и их печатал. Мы вернемся сюда, Люба, вернемся, – повторил он. – Во Фрайбурге много красоты, и есть собор Богоматери, ты обязательно должна его увидеть. У него такой… как это… верх? Нет, шпиль, вот как. Такой, как будто кружево. В мире есть церкви, которые более красивые, но такого шпиля, как кружево, больше нет нигде. Я был там сегодня во время рождественской службы. Но подумал, что с тобой пойду в другой раз. Ты, может быть, не захочешь на службу, и к тому же сейчас нам мешает чемодан.
– Ты стал лучше говорить по-русски, – сказала Люба.
– Я ждал тебя. – Бернхард смотрел на нее прямым взглядом маленьких внимательных глаз. Она уже забыла этот взгляд и теперь с удовольствием поняла, что он ей по-прежнему приятен. – И я занимался с учителем и практиковался с моим отцом. Ты сегодня его увидишь. – И, словно извиняясь, добавил: – Я понимаю, что тебе хотелось бы провести не самый первый вечер с кем-то посторонним. Но сегодня сочельник. А мой отец всегда приезжает на этот вечер ко мне в дом Менцелей, такая традиция нашей семьи. Надеюсь, это не будет неловкость для тебя.