Уроки зависти

Берсенева Анна

Киркина бабушка объяснила это просто.

– Вспомни Гончарова, – сказала она. Люба, как ни напрягалась, не могла вспомнить из Гончарова ни единого слова. – Захар, слуга Обломова, с презрением говорил: «Это же немцы, откуда им и взять грязи?» – И добавила ровно с такой же, как и у Сашки, сниходительной усмешкой: – Видишь, даже Захар понимал. Немцы менее тщательно моют овощи, потому что у них повсюду чистота. И сознание этого сидит у них в голове, даже когда чистота относительная.

После таких снисходительных замечаний у Любы

сама собою отпадала охота приезжать в Москву. Вот за последние два года ни разу не была, и нисколько не тянет. Мама к ней сюда приезжает, и достаточно.

«А Леонид Викторович сказал, что германцы не моют овощи, потому что варвары! – злорадно вспомнила она мнение на этот счет Киркиного отца. – И сказал, что это еще со времен Римской империи известно».

Что там было с германцами во времена Римской империи, Люба, конечно, не помнила, но ей было приятно думать сейчас, что Ангелина Константиновна ошибалась со своими насмешками в ее адрес.

Она достала из корзинки огурцы, зелень. Для салатных листьев среди кухонной утвари имелась специальная миска, в которой те особым образом прокручивались, чтобы из них вымывался песок.

На кухонных полках и в шкафах вперемежку стояла посуда, появившаяся здесь и сто, и пять лет назад.

Столетним был медный кофейник – Бернхард с гордостью показал его Любе, когда она впервые вошла в кухню, и попросил, чтобы она непременно им пользовалась, потому что его приобрел самый давний из известных ему предков еще в семнадцатом веке, и с тех самых пор он всегда был у дел.

А всякие штуки вроде приспособления для мытья салатных листьев или для прокалывания яичной скорлупы, чтобы она не лопалась во время варки, – это было куплено уже самим Бернхардом еще до Любиного здесь появления.

Сама она ничего нового в эту кухню не привнесла: ей казалось, что для приготовления пищи для двоих взрослых людей здесь и так всего более чем достаточно.

– А родить ты не собираешься, Жаннетта? – спросила мама.

Люба вздрогнула от неожиданности. Только что мама спрашивала, куда она подевала сушеный укроп, и вдруг… Да еще тем же обыденным тоном!

– Я не беременная, – ответила Люба.

Но маму не провести было уклончивым ответом.

– Я и спрашиваю: не собираешься? – повторила она.

– Мам! – Люба сердито шмякнула в раковину пучок петрушки. – Ну какая мне спешка рожать? Мне двадцать пять лет, а…

– Для первого самое время, – ввернула мама.

«А жизнь здесь такая, столько в ней разного, что рожать – это последнее, что может прийти в голову», – хотела сказать Люба.

Нет, ну в самом деле! Столько всего можно делать, что глаза разбегаются. Шварцвальд начинается в Германии, а заканчивается в Швейцарии и Франции – вон они, обе границы, чуть не из окошка видны. А она и в Париже-то была всего два раза, не говоря про какой-нибудь Лондон!

При мимолетном воспоминании о Париже у Любы даже голова закружилась. Город этот, в который

они с Бернхардом поехали вскоре после того как она появилась в его доме, оказался таким пронзительным, таким… ранящим! Его словно острым ножом прочертили по ее сознанию. Она намеревалась бывать там почаще, у нее на этот счет уже сложились вполне определенные планы – и что, отказаться от них?

И Лондон, кстати, тоже посмотреть охота, и в Америку неплохо бы съездить. Мир, огромный мир открыт перед нею всеми своими пространствами и чудесами, она не чужая в этом мире, она много может найти в нем такого, что насыщает ее душу и пробуждает разум…

Все это Люба хотела сказать маме. Но не сказала. Вряд ли та ее поняла бы, зачем же зря воздух сотрясать?

Может, мама не отстала бы от нее так быстро, но, на Любино счастье, дверь кухни снова открылась, и вошел Бернхард.

– О!.. – радостно воскликнула Люба. Надо же, как кстати появился муж! – Ты же сказал, что задержишься.

– Мы поработали эффективно и закончили быстро, – улыбнулся он. – А я был самый эффективный. И получил награду.

С этими словами он поставил на кухонный стол бутылку белого вина. Она весело заблестела на широкой столешнице из темного дерева.

Занятие, которому Бернхард посвятил первую половину своего выходного дня, на который к тому же пришелся день его рождения, было почтенным и приятным: он ездил на заседание комитета, который готовил празднование юбилея шварцвальдского винограда. Самому старому здешнему сорту, гутэделю, вот-вот должно было исполниться пять тысяч лет – упоминания о нем были отысканы в древнеегипетских папирусах, а появился он, говорили, еще раньше в Палестине. И хотя здесь, в Маркграфской области Шварцвальда, его начали возделывать всего-навсего в семнадцатом веке, отпраздновать решили с размахом.

«И вот спрашивается, чего мама меня пилит, что я ему внимания не уделяю? – подумала Люба, глядя на мужа. – Я, что ли, должна виноградным юбилеем интересоваться?»

Интересоваться подобными вещами казалось ей, самое малое, наивным. Но мужа она любила.

– Пообедаешь? – спросила Люба.

– Нет. Я чувствую такие запахи, что лучше дождусь ужина. А сейчас только выпью вина, и достаточно. Ты будешь выпивать со мной, Люба?

Она кивнула. Бернхард достал из буфета маленькую фаянсовую вазочку с галетным печеньем и откупорил принесенную бутылку.

Люба улыбнулась, вспомнив, как в самом начале своей германской жизни не могла уловить, как меняется роль вина в проведении вечера. Немцы либо пили вино – и в этом случае совсем не ели, а только закусывали его такими вот крошечными печенюшками и орешками, либо ели – и тогда вином запивали еду, которая и становилась во всем процессе главной.

Бернхард налил вино в два бокала и спросил:

– Ты попробуешь, Нора?

– Нет, спасибо, – отказалась мама. – У меня от вина только голова разболится, ты же знаешь.