Урусут
Шрифт:
– Ну, ты тоже, Искандер Двурогий, что-то в Тебризе мы тебя не видели!
– Ты знаешь, меня каракурт укусил – значит, Бог отвел от участия в том, что вы там с людьми творили. Зато в Зенджир-Сарае видели! – сказал он и пожалел, тут же сплюнул. Тохтамыш устроил там обычную резню, и Олег почел бы за счастье не вмешиваться, но два десятка из его сотни полезли от жадности за добычей в сторону от основных сил и попали в настолько хорошо организованную засаду, что приходилось, их выручая, так рвать и метать лично, что жилы, на самом деле, лопались, а глаза вылезали из орбит. Не разбирал, правое дело, левое, только рубил, колол и резал. Ну и пожаловали Белого Лба за храбрость хвостом яка, черт его дери, что теперь болтался на шее его трехлетки Бедокура, названного в честь клобуковского коня. Прежний, Буран, утонул от слабости в Самуре. Кавказские реки только
– Это война! Мы выполняем завет Чингисхана!
– А Тимур несет «зеленый свет ислама». И что с той, что с другой стороны – обычный грабеж. Вот и все объяснение.
– Ладно, пошли. Вчера уже два тимуровских тумена дрались с нашими. Сегодня будет большой бой. Я – на совет, ты рядом посидишь у юрты, как мой лучший сотник.
– Только мимо жены пройдем, я хоть пару лепешек возьму.
– Давай…
Бегство по Синей Орде выказывалось Тохтамышем и приближенными как традиционный способ ведения степной войны. Измотали переходом, неожиданно появились, отступили, оставили выжженные земли без припасов, опять наступили, но выглядело это обычным восточным пустозвонством. Планов не имелось, целей не ставилось, командиры спорили, а злодей и убийца, повелитель стран и народов, эмир эмиров, Железный Хромец, гроза неверных, меч Аллаха, защитник правой веры, повелитель Самарканда, Бухары, Кеша, Ургенча и сотен других больших и малых городов гурген-эмир Тимур вел вышколенные войска прямо и непреклонно к победе над бывшим другом. Перешел он Голодную степь. Подвиг? Да какой! Ну и бить бы чагатайцев на выходе, истощенных, обессиленных, а не «заманивать в глубь»! Вояки, елки-палки! Эх, по-хорошему рвануть бы на родину, но степь без ордынской пайцзы не пройти, а даст ее только Илыгмыш, и не раньше, чем через год. И к Алтанке прикипел, а в маленькую Ильсюшку вообще влюбился без памяти. Словам русским учит, но пока маленькая лапочка бодро произносит одно: «Тятя!» Да и куда бежать, если, по слухам, сам великий князь Василий русское войско на помощь татарам ведет? Не говоря уже о горе-братьях суздальских?
Перед огромным золотым шатром Тохтамыша расстались, и Олег принялся ходить взад-вперед, обдумывая возможности сегодняшнего дня. Рядом толпились такие же юз-баши, что-то вспоминали, хихикали, но он к ним и не подумал подойти – дружбу ратник водил лишь с бойцами своей сотни и всех знал по именам, ибо в сражении только они тебе спину и прикроют. А эти… Разок что-то там ему высказали за гордыню и пренебрежительность, пары-тройки зубов от плотницких кулаков недосчитались (оружие – уже чересчур!), да и отстали быстро. Что с ними обсуждать? Эх, хорошо бы убить Тимура, забрать его коней, а оставшихся в живых воинов продать в рабство! А потом еще пойти на кого-нибудь войной, забрать табуны, а людей продать в рабство! Отдохнуть годик, и опять – табуны и рабы! И так – до конца дней своих! Тьфу!
Древоделя нашел примятую травку на пригорке, сел поудобнее. Алтанку жалко. Илыгмыш сказал: «Если не берем с собой жен и детей – значит, проявляем неуверенность в победе». Вот и тащат все свои семейства. Ну, а коли наоборот? Олегу – череп надвое, а супружница – уж и не первой юности, и не красавица писаная, вряд ли в гарем султанский попадет – холопкой на кухню к какому-нибудь купцу, и вся недолга.
Белый Лоб – заложник всех своих обещаний. Пообещал служить хану – вот и сабля, не раз обагренная кровью таких же чужеземцев, как и он сам, висит на боку. Выходившему раненого юнца в вонючем зиндане старику пообещал взять в жены его внучку – вот она, поит лечебным козлиным молоком правнучку лекаря. Хорошо, говорят, старикашка кипяточком на стене Кремля белокаменного получил! Уж потом не помогли ни травки, ни заклинания!
А девка – что, девка годная. И любит, как кошка, и в руках все горит. У них, у монголов, бабы весь быт на себе и держат, пока мужики то скот на дальние пастбища гоняют, то народы соседние рубят. И до чего же людишки странные, иногда как дети! Нож в огонь не то, что бросить – так, пламени коснуться – смертный грех. Наступил на порог юрты – сразу голова с плеч. Опереться на кнут, умертвить птенца, вылить молоко на землю, выплюнуть изо рта пищу, тронуть хлыстом стрелы, дать кость собаке, мозжечок перед этим не высосав – грех несмываемый. А убивать безоружных людей, да что там – детей и стариков – прямо забава какая-то. Увидев плохой сон,
И всюду лесть, почитание начальства, ползание на животе, падание ниц, стояние на коленях. Из юрты бека, кроме как ползком и жопой назад, и сотник не выберется. Олег сразу прикинулся дурачком, у моего народа, мол, другие нравы, ваших я не знаю и по-вашему не умею. Заставили бы, конечно, со временем, но оглан его любил, и он это помнил. Как только бесерменская рать вернулась с Руси, Илыгмыш возжелал на свою поросль воочию наблюдать. Оказывается, из тех сирот, что тренировались рядом с древоделей, готовили будущих смертников-баатуров – прослышал повелитель, что у Тимур-Ленга подобный отряд есть, вот ему и своего захотелось. Олежка, зная, что поганые Москву дотла сожгли и людей вырезали, пришел в такую ярость, что устроил не представление, а побоище. Одной деревянной палкой переколотил всех других пацанов, а когда, кто постарше, ворованным во Владимирском княжестве фряжским вином опившись, полез свою удаль доказывать, то тут уж начал бить в смерть – своих-то соучеников вроде всех знал и кое с кем дружил.
Остановил жестокую драку Туглай – сгреб в охапку и все бормотал где-то выученное русское слово «прости» на ухо мальчишке, все «прости» да «прости», так что и обмяк плотницкий сын, скорее от удивления. А Илыгмышу что – ревел от счастья, хлопал себя по бедрам, приказал напоить Белого Лба пшеничной бузой, так и проспал он двое суток кряду. А потом уж и была одна только мечта – чтобы десять лет минули быстрее.
Сначала шли постоянные занятия, два-три года, одинаковые, пустые, никчемные дни. Если дети в силу возраста еще могли игры устраивать, то Олег просто сидел и смотрел в степь, размышляя о своем. Одно развлечение, правда, придумал. Целый котел ему бы никто не дал, так он вырыл яму, укрепил стены обожженной глиной, чтобы жидкость не пропускала – натаскает воды, потом разом набросает раскаленных камней, разденется, плюхнется и сидит, радуется. Еще тройку камушков на берегу оставит и одёжу на них положит – пущай вши жарятся, не все же ногтями, как варвары, выковыривать. Хихикали над ним, хихикали, да оставили в покое. Что уважал этот дикий народ? Силу. А сила у него имелась. Только свое плотницкое умение старался никак не выказывать – ну их к лешему, иначе обязательно придумают какую-либо замятню.
И не такое у них оказалось богатое богатство – да, табуны скота, да, кажется, еды на тысячелетия, но скот-то в основном – беков да нойонов, простой степняк утром просяную кашку сварит, да вечером еще разок – вот и вся пища. Летом мяса стараются не есть, одним молоком обходятся, а уж если непогода какая… Вот, один старик сказывал: выпал у них как-то град, сыпал и сыпал, навалил в человеческий рост – сгнила вся трава, не говоря, сколько от холода скотины полегло. И одну лошадку забьют, сожрут потихонечку, а косточки ее перетрут – и на корм другой скотинушке, вот год и пережили.
Так стройте дома, вашу мать, пашите землю! Нет, «степной обычай» мешает – легче собрать ватагу удальцов, да отбить худобу у соседнего племени, а людей перебить. А после появился такой Темучин, позже известный как Чингисхан, так он решил, что не монголы друг у друга будут скот уводить, а, наоборот, объединятся степняки, и завоюют все народы, и заберут у всякого, что есть ценного – у кого и вправду табуны, а у кого рабов-рабынь, серебро-золото да ремесленников-умелые руки. Эх, ну до чего же паразитные паразиты! Холодно-голодно им, тудыть-растудыть…
II
Однажды оглану понадобилось в Сарай, и взял он с собой Олежку – ну, это не диво, мало ли для каких нужд? – но еще и Алтантуяа. Ох, тут у Белого Лба сердечко и защемило! Обещали архиепископа – будет архиепископ! А и вправду – пятнадцать годов, скоро шестнадцать, не одна, полторы косых сажени в плечах, а век воинский короток, не успеешь наследие заделать, как в сырую землю червей кормить ляжешь. Но девка же верит в духов, в бесов, если вещи своими словами называть! И напросился урусут тогда через Туглая к ней в кибитку, хоть это и грех по их обычаям. Но грех грехом, а просветить-то надо!