Ушли клоуны, пришли слезы…

Зиммель Йоханнес Марио

Знаменитый врач сказал мне однажды: человек многослоен. Да, поди разберись в человеке, подумала она. Я — репортер, об этой страшной истории мне известно очень много. Но я хочу знать больше, хочу знать, кто и где поставит точку. Что из того, если я погибну. В нашей профессии это не фокус. Ты всегда должна видеть, куда что может привести, говорил Пьер. Только жалкий репортер сдастся перед самым концом, если почувствует, что дело пахнет керосином. Что значит опасность? — любил повторять Пьер. «Жизнь всегда опасна для жизни», — цитировал он

Эриха Кестнера.

Перекресток. Красный. Желтый. Зеленый глазок светофора. Да, человек многослоен. И нет смысла делать вид, будто ты лучше, чем есть на самом деле! Ты хочешь узнать, чем все кончится. И хочешь написать об этом. Значит, ты должна идти до конца.

И еще кое-что. Я люблю Яна, и поэтому мне страшно. Какое-то время я ничего не боялась. А теперь снова обрела страх. Страх перед этой любовью. Потому что знаю, что влюбленным на роду написано. Потому что я поклялась себе никогда больше не влюбляться. Ни в кого. А теперь я думаю, что если все кончится хорошо, и я не погибну, и он не погибнет, и Еля не погибнет, — пусть она будет, эта любовь. Рискнем! Хотя ты знаешь, чем это обычно кончается. Все равно рискнем. А если не суждено — пусть уж лучше погибну я. Пусть первой жертвой нашей любви буду я. И моим мучениям настанет конец. После смерти ничего не бывает. Ни счастья, ни горя. Как звучит, а?

Вот и автострада Любек-Берлин.

Скоро будет виадук, подумала она и вырулила в правый ряд.

Тишина. Какая тишина! Она откинулась на спинку сиденья и глубоко вздохнула. Обратного пути нет, подумала она. Я люблю, когда все ясно и просто, когда обратного пути нет. Какая звездная ночь! Завтра опять будет чудесный день. Так, здесь надо остановиться.

В ветровое стекло постучали. У машины стоял человек в куртке с наброшенным на голову капюшоном, в котором были прорези для глаз и рта. Взмахнув рукой с пистолетом, он как бы дал ей понять: давай вылезай!

Она вышла из машины и увидела позади «гольфа» второго, тоже в куртке с капюшоном. А на обочине стоял грузовик. Второй подозвал ее к себе и слегка подтолкнул пистолетом в спину, она пошла к грузовику и сама забралась в кузов. Ей заломили руки за спину и защелкнули наручники. При этом никто не проронил ни слова. Норма сидела на полу спиной к боковому борту. Кто-то завязал ей глаза, хлопнула дверца кабины шофера, кто-то трижды постучал. Взревел мотор, и машина тронулась с места.

В клинике у Барски зазвонил телефон.

— Да?

— Сударь, сударь! Слава Богу, наконец-то! Я уже три раза звонила! Это Мила говорит.

— Я звонил по другому телефону вахтеру, Мила. Я только что вернулся сюда. Что у вас?

— Фрау Десмонд пропала.

— Что значит «пропала»?

— Только вы, сударь, уехали, опять телефон, опять звонок. Какой-то мужчина. Хотел проверить, дома ли фрау Десмонд. Или с вами поехала.

— И?..

— И фрау Десмонд стала умолять, чтобы они поменялись.

— Чтобы что?

— Чтобы

они нашу крошечку на нее поменяли.

— Боже правый!

— Они чего-то там подумали, а потом ей сказали, что ладно, мол, они поменяют.

— Откуда вы знаете?

— Ну как, потому что фрау Десмонд такая счастливая была. И все время повторяла «спасибо», «спасибо». И сразу убежала. И в машину. И уехала. Сударь, они правда отдадут нашу крошечку?

— Не знаю, Мила.

— Пресвятая Богоматерь, вы не верите?

— Ну почему, верю, может быть…

— Тогда они поменяют. Я вас больше беспокоить не стану, сударь. Подожду, может, чего узнаю. Храни вас Господь, сударь. И крошечку нашу. И фрау Десмонд. Спаситель наш! Сжалься над ними!

И положил трубку. Норма, мысленно обратился к ней Барски, думаешь, от этого мне стало легче?

Автострада, догадалась Норма. Мы едем по автобану. Это я чувствую, слышу. Уже примерно час двигаемся по автобану. По какому? Понятия не имею. Тот тип, что надел на меня наручники и завязал глаза, сидит вместе со мной в кузове. Я чувствую это.

Он не шевелится. Я даже не слышу его дыхания. Но он здесь. Я знаю. Кто-то сел в мой «гольф» и увел его с шоссе. Мне уже завязывали глаза. Два раза в жизни. Оба раза во время интервью.

Один раз с шиитским шейхом в Бейруте. Другой раз — с противником «Бэби Дока» на Гаити. Сейчас водитель снижает скорость. И съезжает с автобана. Да, поворот, резкий поворот, еще один, и мы выехали на другую дорогу. Здесь другое покрытие. Более жесткое. Хотя это вполне может быть шоссе. Но с автобана мы точно съехали. Я начинаю терять чувство времени. Уже?..

Телефонный звонок. Барски бросил взгляд на часы. Ровно семь.

— Да?

— Господин доктор Барски?

— Да.

— Это Виллемс, ночной вахтер. Вы сказали, что в семь к вам придет господин Хегер.

— Верно.

— Он у меня. Пропуск при нем.

— Проводите его до двери. Скажите, что я сейчас спущусь и открою.

— Хорошо, господин доктор.

Сейчас мы едем по проселочной дороге. Она мягкая, скорее всего в лесу. И довольно круто спускается вниз. Водитель замедлил ход. А сейчас опять поднимаемся. Я как будто чувствую запах сосен — или мне только кажется? Нет, пахнет смолой. Это точно.

Запах смолы и вонь бензина.

Вахтер сел рядом с Хансом Хегером, худощавым мужчиной лет сорока. Он был в дорогом костюме, сшитом явно на заказ. И вел машину очень осторожно. Он не хотел допустить ни малейшего риска — в багажнике лежала плата из компьютера, негодная, но тщательно упакованная. Хегер был осторожным, предусмотрительным человеком.

Сейчас мы снова выехали на шоссе, подумала Норма. Оно идет мимо леса, безусловно мимо леса, потому что я слышу пение птиц.