Услышь меня, чистый сердцем
Шрифт:
— Ты что, Валена? Плохо у меня, да? — спросил Стас.
— Да, — говорю. — У тебя на линии жизни неестественное препятствие.
— Не смертельное же? — улыбнулся он.
Я ничего не ответила, а спросила:
— Как эти шрамики легли таким образом на линии жизни рук твоих?
Стас посмотрел на свои красивые руки и сказал:
— Они в Новый год получились. После того, как я сжал в руке бокал с вином. Я сжимал его, пока он не треснул. Я почувствовал, что поранился, но ничего никому не сказал, опустил голову на руки, а кровь полилась на
Мне стало не по себе от его рассказа.
— Ты гневался на кого-то? — спросила я.
— Нет. Просто было смертельно скучно. Никчемно было. Ждали-ждали Новый год… Ну и что? Он пришел… Ожидание было более значительно, чем сам праздник…
Он заметил мое удрученное состояние и сказал:
— Не переживай особо, Валена! Не переживай.
— Не надо больше никогда так выпендриваться. — Я почти сердилась на него. — Нехороший это знак. Смерть случайная получается.
— Ну и ладно… — успокаивал меня Стас. — А у тебя что нарисовано?
— А у меня вот здесь, видишь, знак тюрьмы.
Он поцеловал мою ладошку и улыбнулся.
— От сумы и от тюрьмы, сама знаешь…
И стал шалить, чтобы рассмешить меня.
— Да… дела, — вздыхали девочки после моего рассказа.
— Там, — колючеглазая показала рукой вверх, — там про нас все заранее знают… Вот так-то…
Нина спросила меня:
— Ты веришь в судьбу?
— Да..
— А что ты думаешь по поводу твоего суда? Сколько дадут?
— Домой пойду.
Мне вдруг стало так беззаботно, так все равно, так легко, что я, смеясь, сказала:
— Чему быть, того не миновать.
А про себя подумала, что это, наверное, организм защищается, поэтому и стало беззаботно.
14
И снова суд.
Смилостивились, дали слово Лене Санаевой.
Какое у нее славное, открытое лицо! Я не успевала записывать за нею, потому что мне нравилось слушать ее — у нее очень хорошая речь. Мне было приятно слушать ее слова обо мне, Лена подробно говорила о том, что в течение пяти лет после гибели Стаса я не обращалась к адвокатам, уверенная в их ненадобности, а между тем дело, которое на глазах распухло от россказней знакомых и незнакомых лиц, должно было бы быть предварительно изучено адвокатом. Тогда, возможно, не понадобилось бы столько судебных заседаний, одно другого глупее и нелепее, и скорее всего — не случился бы суд.
И я — в который раз — вспомнила Риту из музея Театра Вахтангова с ее загадочной фразой «Тебе бы адвоката взять хорошего» и мой ответ «Зачем?». И вокруг тихо… снег бесшумно падал в арбатских вечерних синьковых переулках. Я не предполагала, что такое безобразие может случиться. Я всегда верила в справедливость. Я и сейчас в нее верю.
У итальянцев есть хорошая поговорка: «Время — честный человек».
Справедливости ежесекундной не бывает. Справедливость наступает потом. И навсегда.
Я была спокойна, слушая Санаеву Лену. Леночка говорила, что после
— Валентина вообще не думает на эту тему. Она состоялась как актриса, будучи студенткой третьего курса театрального института. Валентина играла несколько главных ролей в Театре имени Ленинского комсомола, которым руководил Анатолий Эфрос, а на четвертом курсе была приглашена в труппу Театра имени Вахтангова самим Рубеном Симоновым и сразу же стала много и интересно работать. В кино начала сниматься на первом курсе театрального института. И у кого? У Андрея Тарковского!
…Вот мы и дошли до самых светлых страниц моей жизни. До лета 1961 года.
— Девочка! Поднимись, пожалуйста, в группу «Иваново детство», — приветливо позвала меня из окна красивая темноволосая женщина.
— Зачем?
— Ты нам нужна.
Я возвращалась домой через мосфильмовский дворик после нервной и утомительной фотопробы к фильму «Война и мир». Я очень устала, и мне не хотелось дольше оставаться на «Мосфильме», но меня очень звали, и я поднялась.
— Я второй режиссер фильма «Иваново детство». Зовут меня Валентина Владимировна Кузнецова. Знаю, что тебя смотрит Бондарчук на Наташу Ростову…
— Но я не пойду к ним больше.
— Почему?
— Слишком волнуюсь.
Дверь распахнулась, и в комнату прямо-таки влетел молодой человек, экстравагантно одетый.
Он внезапно остановился посреди комнаты и стал задумчиво смотреть в окно.
С нами не поздоровался.
Вдруг спросил меня:
— Какие тебе сны снятся?
— Разные, — отвечаю я. — Я часто летаю во сне.
— И я! — он улыбнулся яркой улыбкой.
Валентина Владимировна стала знакомить нас.
— Это Валя Малявина. А это наш режиссер Андрей Тарковский.
Мне показалось, что Андрей не слышал Валентину Владимировну, потому что очень серьезно стал спрашивать меня дальше:
— А как ты летаешь? Ты землю видишь?.. Или как?
— И землю, и много-много неба. И все вокруг красиво. И очень душе хорошо!
— А он не видит снов! Вообще не видит, — сказал Тарковский.
Я даже не успела спросить, кто не видит снов, и почему так важно, чтобы он их видел.
— А мне в фильме нужны сны Ивана, — продолжал Андрей, — мне они необходимы, а он не понимает, спрашивает — для какой цели?
Он замолчал и стал опять смотреть в окно, чуть покусывая ногти.
Мы с Валентиной Владимировной молчали.
Потом, глядя на меня, как будто я виновата, он крикнул:
— Сны и явь! Неужели это непонятно? — Резко повернувшись, он ушел. Не попрощался.
Через некоторое время Валентина Владимировна позвонила и пригласила меня на репетицию:
— Андрей Арсеньевич и Валя Зубков ждут тебя, — строго сказала она.