Усобники
Шрифт:
Побив на Оке не одну сотню татар, Даниил Александрович понимал: за это придётся нести ответ. Позовёт его Тохта, и как оправдаться? Московский князь готов был и смерть принять, сыну Юрию наказы давал. Однако теплилась надежда, что те татарские воины были из орды злейшего врага Тохты — Ногая.
Близилась осень. Молчит Сарай. Может, хан не обратил внимания, что князь Даниил прирезал к своему княжеству Коломну?
Со временем улеглись
Они сидели в трапезной друг против друга и, хоть стол был едой уставлен, к пище не прикасались.
Утром рязанскому князю истопили баню. Он попарился, грязь, какую собрал в темнице, смыл и сейчас настороженно слушал, о чём говорит его недруг Даниил:
– Ты, князь Константин, не гляди на меня волком. Я, может, для тебя и серый, но меня жизнь принудила. Коломна-то город земли Московской.
– Московской? — взбеленился рязанец. — С каких пор? Говори, Даниил, да не завирайся. Отколь Коломне в Московском княжестве быть?
– Аль отец мой, Александр Ярославич, не владел ею?
– Нет, не припомню такого!
– Не желаешь вспомнить, то твоё право. А была, была!..
– Ты, князь Даниил, байки для других побереги.
– Ко всему, князь Константин Романович, Коломна у Москвы под боком. Ты же, поди, не забыл, как меня мальцом в Москве князем посадили. Княжество малое, нищее, и городов нет. Ты же землёй Рязанской завладел, одних городов у тебя пять, не меньше. Ужели умалится княжество Рязанское, коли на нищету мою Коломну выделишь?
– Тебе, Даниил, Коломну, Андрею — Муром… Вы, братья, звери хищные, ненасытные. Не так ли вы и великого князя Дмитрия терзали? А он, как помнишь, на Рязанские земли не зарился.
Даниил прикрыл глаза:
– Попусту злобствуешь, Константин Романович. Коломна была рязанской, ныне московская, а ты у меня в плену, и я волен в жизни твоей и смерти.
– Не стращай!
– Я не стращаю, сказываю, как есть.
– Чего хочешь?
– Ряду подпишем.
– О чём?
– Коломну за Москвой признай.
– С ножом ко мне, ровно тать!
– Не суди строго. Была бы твоя сила на Оке, ты бы с ордой Москву разорил.
– Орда, уходя, Пронск пожгла.
– Ты татар сам навёл. Давай миром ряду подпишем, и отпущу тебя в Рязань.
– А ежели не подпишу?
– Ох, князь Константин, не пытай меня.
– Видит Бог, душегубствуешь.
– Суди, как хочешь.
– Жизнь нас рассудит.
– Как знать. Так как, Константин Романович, станем писать ряду?
– Зови бояр. Сегодня быть, по-твоему.
Мало прожил Олекса, да много повидал, иному и на две жизни достанет. С дедом-гусляром странствовал, гридином стал, копыта его коня топтали
С Олексой ещё два гридина. Третий день в пути, обо всём переговорили. Князь Константин впереди едет, в седле скособочился, у него, видать, свои мысли.
Чудно Олексе: зачем московский князь рязанского в темнице держал? От боярина Стодола слышал, за Коломну князья спорили. А о чём говорить, ежели Москва Коломной овладела?
Гридин считает, жизнь княжеская слишком суетная. Неймётся князьям, друг против друга злоумышляют, войны ведут, норовят у соседа землицы урвать, смерда пограбить. Ко всему, татар с собой приводят…
Размышляет об этом Олекса и удивляется княжеской алчности. Ужели мало им того, чем владеют, и отчего не берегут они Русь? Для того ли власть им дана, чтоб разбои учинять?
Задаёт себе Олекса вопрос, а ответа не находит. Чаще думает гридин о Дарье… Его, Олексу, в Москву дед Фома привёл, а Дарью судьба из Владимира в Тверь вела, оттуда в Москву, и всё для того, чтобы они встретились. Разве это не счастье?..
О счастье Олекса слышал в юные годы от кузнеца. Как-то забрели они со старым гусляром в Чернигов, и на ночлег их пустил кузнец. Его кузница стояла за воротами города, вросшая в землю, крытая дёрном. Гарью тянуло в открытую нараспашку дощатую дверь.
Кузнец поделился с гостями хлебом и луком, а из бадейки, стоявшей в углу, почерпнул квасу. Дед Фома заметил:
– Скудно живёшь, мастер.
Кузнец снял кожаный фартук, поправил волосы, перетянутые ремешком, промолвил:
– Это, дед, с какой стороны подходить: коли с живота, может, ты и прав. А я вот жизнью своей счастлив: людям добро несу. Бедный аль богатый что-нибудь подаст за мой труд и ладно. Всё едино нагими родились, обнажёнными и в могилу сойдём…
На пятый день издалека увидел Олекса главы рязанских церквей, стены кремлёвские. Рязань открыла князю Константину Романовичу ворота…
В пути подстерегла Олексу беда. Под Коломной хворь с ним приключилась. Горит гридин огнём, и всё у него плывёт, как в тумане.
В какую-то деревню въехали, Олекса с коня сошёл и, едва несколько шагов сделав, упал. Не слышал, как его в избу втащили, на лавку уложили, и, велев хозяевам выхаживать Гридина, товарищи уехали.
Врачевала Олексу старуха, травами всякими поила, даже кровь отворяла, и только на десятый день гридин пришёл в себя. Обрадовалась старуха, а к вечеру вернулись и хозяин с сыном.
– Ожил? — спросил старик. — Мы, грешным делом, думали — не жилец. Теперь день-два — и на ноги встанешь. Коня твоего сохранили…
Накануне отъезда Олекса сидел за столом. Старики трапезовали, а гридин долго смотрел на хозяйского сына. Был он крупный и сильный, малоразговорчивый и добродушный. Звали отрока Петрухой, и Олекса спросил: