Успех
Шрифт:
Геннадий стал рядом с Нюсей, взял ее за руку и, подав знак радистам, закружил… Звучало фортепьяно, меланхолический вальс четвертого акта, и Маша, медленно кружась, говорила:
— «Все глупости. Безнадежная любовь — это только в романах. Пустяки, Не нужно только распускать себя и все чего-то ждать, ждать у моря погоды…»
Музыка зазвучала громче. Следующей парой шли Аркадина и Тригорин. Приближаясь к рампе, Тригорин узнавал Машу:
— «Марья Ильинична!»
— «Узнали?»
— «Замужем?»
— «Давно».
— «Счастливы? —
Была шумная, бестолковая репетиция, где пробовали всё одновременно — движение, музыку, свет. То и дело подходил кто-то из постановочной части, или костюмеры, или в очередной раз помреж Галя, или вдруг почему-то женщина из дирекции.
Теперь на сцене стоял в одиночестве Треплев, с рукописью в руках.
— «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине… — И читал: — «Афиша на заборе гласила… Бледное лицо, обрамленное черными волосами…» Гласила, обрамленное… Это бездарно».
— Это не бездарно, почему же! — отвечал из зала Геннадий. — Это не хуже и не лучше, чем у других. Просто Треплев становится Тригориным. И видит это. И не хочет с этим мириться. Лучше — пулю в лоб. Так?
— «Что такое?.. — продолжал Треплев, вглядываясь в темноту зала. — Ничего не видно. Кто-то пробежал вниз по ступеням… Кто здесь?.. Нина! Нина!»
Нина Заречная уже шла ему навстречу, в шляпе, в тальме, озираясь пугливо…
Был слышен вальс. Геннадий торопливо входил в обитый деревом директорский кабинет. Здесь, у стола, в удобном кресле, сидела Зинаида Николаевна в платье Аркадиной. Другое удобное кресло предназначалось Геннадию.
— Присаживайтесь, — попросил Евгений Иванович. — Кофе, боржом?.. Взгляд его был ласков, голос, как всегда, тих, и телефон рядом на столике зазвонил еле слышно, не нарушая убаюкивающей тишины кабинета. — Я занят, — тихо сказал в трубку Евгений Иванович и уставился на Геннадия.
— Вы торопитесь, я знаю. Ну, во-первых, как дела? Мы успеваем?
— Я надеюсь.
— Успеваем, — сказала Зинаида Николаевна.
— Вам что-нибудь говорят эти фамилии? — Директор взял со стола телеграмму и протянул Геннадию.
— Да. Это критики московские. Они собираются ко мне на премьеру.
— Это та самая Неустроева? Из журнала?
— Да.
— Мы им заказали люкс в гостинице. Правильно?.. Наши тоже будут, из областной газеты.
— Хорошо.
— И почему-то, знаете, жены наших ответственных товарищей. Уже несколько звонков, просят места. У вас, очевидно, репутация новатора. Жены это обычно чувствуют.
— Ну улыбнитесь же, — сказала Арсеньева.
— Зачем? — спросил Геннадий.
— Одним словом, я предвижу успех, — продолжал директор.
— Посмотрим.
— Погодите, это
— Мои планы? Работать. Ставить хорошие спектакли, вот мои планы.
— Ну, а конкретнее?
— Здесь или там? Не знаю. Там, где смогу больше сделать.
— У нас ведь, признаюсь вам, есть па вас свои виды. Тут Зинаида Николаевна смеется, что вы хотите остаться Треплевым, не хотите быть Тригориным. И тем не менее. Кстати, мы, наверно, могли бы решить и жилищный вопрос. Не век же вам жить в общежитии.
— Посмотрим, — сказал Геннадий. — Вы знаете, у меня сейчас репетиция.
— Хорошо, хорошо… Кстати, пьеса, которую я вам давал… Вы прочли?
— Не помню. Какая пьеса?
— Панка, — показал директор.
— Я ее, по-моему, потерял.
— Как потеряли? Как это может быть? — Директор помотал головой в удивлении. — Что же нам делать?
— Не знаю.
… Он возвращался в зал бегом. Там гремел вальс.
Наступил день премьеры.
Об этом извещали афиши. Слово «Чайка» разлетелось по улицам, по афишным тумбам и заборам, пристало к огромному белому щиту у подъезда театра. Здесь сейчас толпился народ.
За кулисами шли последние приготовления, сновали актеры и костюмеры, кого-то искала помреж Галя. В актерском фойе Николай Князев, уже в гриме, в чесучовом пиджаке Тригорина, разговаривал по телефону. Он и указал Гале направление, куда она тотчас устремилась.
В тесной актерской уборной сидела, закончив грим, в белом платье Нины Заречной, Алла Сабурова. У окна стоял Геннадий.
— Я сейчас. Закройте дверь, — сказал он вошедшей Гале.
— Я даю звонки, — сказала Галя.
— Хорошо. — Он смотрел на Аллу. — Ну что?… Ни пуха!
Поднял ее за руки, привлек к себе, поцеловал. Она отстранилась:
— Вы с ума сошли, грим! Идите сюда!
Но он уже вышел, на ходу вытирая щеку. Наткнулся в фойе на Князева. Тот, увидев его, испуганно положил трубку телефона. Потом окликнул, показал рукой на щеку: там, видимо, еще оставался какой-то след…
Начали. Сыграли первые сцены. Зал молча слушал. Из-за кулисы Геннадий видел угол партера, боковые ложи, часть сцепы, где сейчас, то появляясь в его поле зрения, то исчезая, Нина и Треплев разыгрывали свой домашний спектакль:
— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде… словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…»
Геннадий вышел на улицу. Пересек дорогу.
В стекляшке в этот час были сплошь пустые столики, зато два-три запятых принадлежали компаниям, забредшим сюда отнюдь не ради сарделек и кефира. Все необходимое, очевидно, имелось в наличии, и буфетчица, посмотрев строго на Геннадия и поколебавшись, взяла граненый стакан.