Утерянная брошь

Монт Алекс

– У него сильный жар и он слаб, но в сознании, однако ж не возьмусь судить, насколько его хватит. Мы вызвали пребывающего нынче в столице Пирогова. Ежели Николай Иванович откликнется, у него появится маленький шанс, – добавил лекарь, провожая Чарова к раненому. – А вот молодой паренек, что у нас с контузией лежал, с час назад как помер. Полголовы, считай, ему снесло. О мостовую взрывом со всей дури башкой ударило, – обыденно и по-врачебному цинично сообщил по пути в палату о смерти Фрола эскулап.

Когда Сергей присел на табурет возле кровати раненого,

Казимир безучастно глядел в потолок и не заинтересовался приходом следователя. Кашлянув пару раз и скрипнув табуретом, Чаров, наконец, обратил на себя внимание Лиховцева.

– Я, кажется, вас помню, – отчетливо произнес он.

– Допрашивал вас по поводу кражи пороха на Охтинском пороховом заводе, господин Лиховцев. Следователь окружного суда коллежский асессор Чаров.

– Да-да, фейерверки с Нечаевым. Пришлось ради них камни заложить, дабы охрану заводскую подкупить, а он возгордился и не пожелал меня видеть, – полагая, что умирает, глаголил истину Казимир.

– Камни? – вскинулся Чаров.

– Выковырянные с оклада Евангелия моей матушки. Да и еще кое-что, – глаза молодого человека наполнились слезами.

– Кое-что? О чем вы? Впрочем, ежели это тайна… – потупил взор Сергей.

– Отчего же, господин следователь. Услышьте хоть вы, исповедоваться или тем паче каяться я не желаю. Даже коли Зося меня попросит.

– Вы предполагали рассказать о камнях и…

– Броши, кою отдал покойному господину Журавскому, а уж он продал своему человеку.

– Брошь вы тоже у матушки… – не захотел употребить соответствующий глагол судебный следователь.

– Нет, это совсем иная история, а брошь я пустил на другое дело… – на секунду потерял нить беседы Лиховцев. – Когда я принес камни на квартиру оценщику, там был один поляк, Журавский, кой оказал мне потом великую услугу, – поведал о происшествии возле дома Трегубова Лиховцев.

– Стало быть, господин Журавский предложил вам стать посредником по части ломбардных дел. Получая от вас камни из оклада Евангелия, он относил их знакомому ювелиру. Желатин делал копии, а стекляшки вы собственноручно вставляли в оклад обратно.

– Все так и было, – щеки раненого пылали, но сознание оставалось ясным.

– Вы упомянули про брошь… – навел на животрепещущую тему Сергей.

– Мы возвращались с парижской выставки, отцу вдруг вздумалось попить лечебной воды на курортах Баден-Бадена, и мы застряли там почти на месяц. Минеральная вода мне претила, зато рулетка в том мертвом царстве желчных стариков и пресыщенных жизнью аристократов развлекла немного. Отец ненавидит игру и никогда не дал бы на нее денег, но у меня оставалось кое-что от вырученных камней, да и…

– Понятно, господин Лиховцев, – не стал его затруднять продолжением ненужного рассказа Чаров.

– В один из вечеров я пришел в казино и, выиграв неожиданно много, зарекся ставить, поскольку спустил к тому дню почти все. Когда я вышел из зала, дабы обменять фишки, приметил одного несчастного, проигравшегося дотла. В его глазах отражалась боль и тоска. Нет, это была не тоска, а бездна отчаяния.

Я пожалел его и отдал половину фишек, однако, находясь на самом краю, он сохранил понятия о чести и предложил мне взамен брошь, кою собирался преподнести своей даме, но та оказалась дешевой тварью и изменила ему с его собственным братом.

– И эту брошь вы отдали господину Журавскому? – не веря своим ушам, предположил Сергей.

– Отчего бы и нет, господин следователь. Он не подводил меня допрежь, когда сдавал камни Желатину, не подвел и в тот раз, а деньги мне были нужны до крайности.

– Стало быть, Журавский отнес вашу брошь ювелиру?

– Порфирьичу. Желатин был в отъезде, и по старой памяти господин Журавский продал брошь ломбардному приемщику, – Лиховцев закрыл глаза, и по его щекам потекли слезы.

– Вам трудно говорить, я лучше уйду, может, после, в другой раз…

– Другого раза не будет, господин Чаров. Коли сегодня не умру, признаваться ни в чем завтра точно уже не буду, – прохрипел молодой человек, и его грудь стала чаще вздыматься.

– Тогда извольте.

– Я убил Журавского в нумере «Знаменской» гостиницы на… – искал подходящие слова Казимир, в то время как Чаров затаил дыхание и ловил каждый доносившийся звук. – На почве мучившей меня ревности, – наконец сформулировал он. – Объятый страстью к госпоже Ржевуцкой, должен сказать, до неприличия животной физиологической страстью, отношения наши на тот момент только начинались, и влюбленный до сумасшествия, я водил ее по лучшим местам Петербурга, бездумно расходуя полученные от Журавского за брошь деньги, – сглатывая слюну, раненый остановился и перевел дух.

– Я безумно ревновал ее и был готов убить даже дядю Станислава, или объясниться, но Катаржина твердо запретила говорить с ним об этом, а потом я узнал, что он болен… – потерялся в воспоминаниях Лиховцев. – Но постоянно, всякий час и минуту я чувствовал, понимал, знал, что Катишь от меня многое скрывает, и стал следить за ней. В тот день Катишь отправилась на Галерную улицу с дядей, а прежде они заезжали в Пассаж и купили парики, один из коих она после надевала. Я проследил за ними до самой редакции «Вестника Европы», куда они намеревались поместить свои статьи. Господин Журавский, состоя в знакомых редактора журнала, обещался им посодействовать. Так вот, когда Катаржина вышла из редакции, а дядя там задержался, она остановила проезжавший экипаж. Я был в пролетке и тронулся следом, – раненый стал задыхаться и надолго умолк.

– Карета покатила к Николаевскому мосту, потом остановилась, и тут я увидал Константина, пана Журавского, кой из нее вышел, чтобы перемолвиться парой слов с повстречавшимся ему господином. Страшная ревность закипела во мне. Потом их карета развернулась перед мостом, поехала обратно по Английской набережной и, свернув на Невский, остановилась уже возле «Знаменской» гостиницы. Причем Катишь надела тот мерзкий седой парик и стала хромать, изображая калечную старуху, когда вылезала из кареты, а Константин подавал ей с плотоядной улыбкой руку…