Утешение Философией

Текст взят из книги:

Боэций. Утешение Философией и другие трактаты. М., «Наука», 1990.

Перевод В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина. Примечания В. И. Уколовой

(М.: Наука, 1990, с.190-290; примечания с. 302-312). Processum a Sergio Olore 

Аниций Манлий Торкват Северин Боэций.

УТЕШЕНИЕ ФИЛОСОФИЕЙ

КНИГА ПЕРВАЯ

I.1(v). Песни, что раньше слагал в пору цветенья и силы {1}

Вынужден ныне на путь скорбный направить, увы!

Снова, в слезах, мне писать повелевают Камены {2}

С

Страх никакой победить их не сумел ведь ни разу,

Чтобы заставить свернуть с избранной нами стези {3} .

Славою был я богат в юности ранней когда-то,

Ныне судьбу старика грустного им утешать.

Беды ускорили старость, что наступила нежданно,

И приказала болезнь с нею сдружиться навек.

Снегом моя голова будто покрылась глубоким,

Немощно тело мое, старчески кожа дрожит.

Радостна смерть для людей, если является кстати,

Коль ее ждут, и когда нить она счастья не рвет {4} .

К бедным глуха и строга, к ним обернуться не хочет,

Очи прийти им закрыть, полные слез навсегда.

Баловнем был я пока щедрых подарков Фортуны {5} ,

Смертный случайно лишь час жизнь не окончил мою.

Лик ее лживый когда ж тучи совсем затянули,—

Тянется жалкая жизнь,— длится постылый мой век.

Как нас хвалили друзья, превозносили за счастье,

Только нестойким был тот, кто тяжело так упал!

I.1. Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилем на табличке {6} горькую жалобу, мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей {7} . Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей, их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налет забытой старины. На нижнем их крае была выткана греческая буква ? , а на верхнем — ? {8} . И казалось, что между обеими буквами были обозначены ступени, как бы составляющие лестницу, по которой можно было подняться снизу вверх. Но эту одежду рвали руки каких-то неистовых существ, которые растаскивали ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой — скипетр {9} . Когда же взор ее остановился на поэтических музах, окружавших мое ложе и облекавших в слова мои рыдания, она выказала легкое возмущение и, гневно сверкнув глазами, промолвила: Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлекли кого-либо непросвещенного, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба. Но его — взращенного на учениях элеатов и академиков? {10} Ступайте прочь, сладкоголосые Сирены, доводящие до гибели, и предоставьте его моим музам для заботы и исцеления. После этих упреков толпа муз, опустив опечаленные лица к земле и покраснев от стыда, грустя покинула мое жилище. А я, чей взор был замутнен слезами, не мог распознать, кто же эта женщина, обладающая столь неоспоримой властью, и, потупив долу глаза в глубоком изумлении, молчаливо ждал, что же будет дальше. Она же, подойдя поближе, присела на край моего ложа, и глядя мне в лицо, исполненное тягостной печали и склоненное скорбью к земле, стала стихами корить меня за то, что душу мою охватило смятение.

I.2(v). В бездну повергнутый ум быстро тупеет,

Свет погасил свой. В мрак его увлекают,

Тянут его в темноту неоднократно

Тьмы предрассудков земных и человечьих

Вредных ненужных забот, рост чей безмерен.

В небе кто лучше умел видеть дороги,

Звездные эти пути, строгий порядок

Розовых солнца планет, лун изменений?!

Звезд он движенья следил, знал их орбиты,

Все их блужданья умел и возвращенья

В числах простых показать прямо на тверди,

Как, изгибаясь, дрожит млечный поток в ней;

Также и ветры зачем всю возмущают

Моря широкого гладь, сила какая

Круг неподвижный земли вечно вращает;

И почему, погрузившись в закат, Геспер холодный {11}

Утром восходит звездой снова блестящей;

Что управляет весны кротким покоем,

Чтобы украсить могла землю цветами;

Кто виноград нам дарит в год урожайный.

Но, кто пытливым умом тайны природы,

Тайны искал естества всюду обычно {12} ,—

Ныне лежит словно труп в тяжких оковах,

Шею сдавивших ему грубым железом.

Свет угасает ума, с ликом склоненным

Вынужден видеть, увы, мир безрассудный.

I.2. — Но сейчас время для лечения, а не для жалоб,— сказала она, и, устремив на меня внимательный взор, воскликнула: — Неужели это ты! Ты, которого я вскормила своей грудью, молоком своим, чтобы ты обрел мужество и силу духа? Ведь я дала тебе такое оружие {13} , которое помогло бы тебе сохранить непоколебимую стойкость, если бы ты только сразу же не отбросил его. Не узнаешь меня? Что молчишь? Безмолвствуешь от стыда или от изумления? Я бы предпочла стыд, но чувствую, что ты поражен изумлением.— Когда же она увидела, что я не просто молчу, а совершенно утратил дар речи, легко коснулась рукой моей груди и сказала: Никакой опасности, он страдает летаргией, обычной болезнью расстроенного ума. Он ненадолго забылся, но легко придет в себя, раз он был знаком со мною прежде. Чтобы он смог [это сделать], мы немного протрем ему глаза, затуманенные заботами о бренных вещах. Сказав так, она осушила мои глаза, наполненные слезами, краем своей одежды, собранным в комок.

I.3(v). После того, как рассеялась ночь и растаяла в свете,

Снова вернулась ко мне моя прежняя сила.

Так же бывает, когда собираются тучи нежданно,

Северо-запад их шлет, гонит ветром их Кавром {14} .

Ливни хлестать начинают, скрывается солнце со свода,

Звезд еще нет, хотя тьма уже все затопила.

Если ж с фракийских просторов Борей {15} принесется холодный,

С туч он завесу сорвет, снова день засияет,

Выйдет сверкающий светом лучистым из тучи внезапно

Феб, изумленных людей всех глаза ослепляя.

I.3. После того, как рассеялись тучи скорби, я увидел небо и попытался распознать целительницу. И когда я устремил глаза на нее и сосредоточил внимание, то узнал кормилицу мою — Философию, под чьим присмотром находился с юношеских лет. Зачем,— спросил я,— о наставница всех добродетелей, пришла ты в одинокую обитель изгнанника, спустившись с высоких сфер? Для того ли, чтобы быть обвиненной вместе со мной и подвергнуться ложным наветам? — О мой питомец,— ответила она,— разве могу я покинуть тебя и не разделить вместе с тобой бремя, которое на тебя обрушили те, кто ненавидит самое имя мое! Ведь не в обычае Философии оставлять в пути невинного без сопровождения, мне ли опасаться обвинений, и устрашат ли меня новые наветы? Неужели ты сейчас впервые почувствовал, что при дурных нравах мудрость подвергается опасности? Разве в древние времена, еще до века нашего Платона, я не сталкивалась часто с глупостью и безрассудством в великой битве? А при его жизни, учитель его Сократ разве не с моей помощью добился победы над несправедливой смертью? А позже, когда толпа эпикурейцев {16} и стоиков {17} и прочие им подобные стремились захватить его наследие, каждые для своей выгоды, они тащили меня, несмотря на мои крики и сопротивление, как добычу, и одежду, которую я выткала собственными руками, разорвали, и вырвав из нее клочья, ушли, полагая, что я досталась им целиком. Поскольку же у них [в руках] были остатки моей одежды, они казались моими близкими, а неблагоразумие низвело некоторых из них до заблуждений невежественной толпы. Если бы ты не знал ни о бегстве Анаксагора {18} , ни о яде, выпитом Сократом, ни о пытках, которым подвергли Зенона {19} , так как все это было в чужих краях, то ты мог слышать о Кании {20} , Сенеке {21} , Соране {22} , воспоминания о которых не столь давни и широко известны. Их привело к гибели не что иное, как то, что они, воспитанные в моих обычаях и наставлениях, своими поступками резко отличались от дурных людей. Поэтому не должно вызывать удивления то, что в житейском море нас треплют бури, нас, которым в наибольшей мере свойственно вызывать недовольство наихудших [из людей]. Их воинство, хотя и многочисленно, однако заслуживает презрения, так как оно не управляется каким-либо вождем, но влекомо лишь опрометчивым заблуждением и безудержным неистовством. Если же кто-нибудь, выставляя против нас войско, оказывается сильнее, наша предводительница стягивает своих защитников в крепость, а врагам же достаются для расхищения лишь не имеющие ценности вещи. И мы сверху со смехом взираем на то, как они хватают презреннейшие из вещей; а нас от этого неистового наступления защищает и ограждает такой вал, который атакующие воины глупости не могут даже надеяться преодолеть.

I.4(v). Всякий, кончив свой век, пройдя, как должно,

Путь весь, топчет ногой бесстрашно жребий

Счастья гордых людей, следя спокойно

С ясным твердым лицом судеб различья {23} .

Ярость бурных морей не тронет этих

Смелых стойких людей, хотя бы волны

Встали с глубин, как смерч, в кипеньи диком.

Пусть хоть дым и огонь Везувий шлет им,

Жар своих очагов, не раз, а часто.

Пусть хоть башни крошат зигзаги молний {24} ,