Утоли моя печали
Шрифт:
– Пригласите офицера, – попросил Бурцев. – Я работник Генпрокуратуры, специальный прокурор.
– Кого тебе? Прокурора? – не расслышал старшина. – Будет тебе прокурор… Отойди от решетки!
Коридорный выдернул резиновую палку, прицелился сквозь решетку, чтобы ударить в живот, – Сергей предусмотрительно отошел и встал посередине камеры.
Нет, лучше абстрагироваться от реальности и думать о чем угодно, только не о собственном положении. Допустим, о скандале, который ждет генерала Скворчевского. Приятная
Нет, лучше думать о Наденьке. Или о колдунье Ксении…
О дочери! Это же прекрасно, думать о дочери! Ей сейчас должно быть шесть лет. Боже мой, скоро пойдет в школу! Платьице, белый фартук, цветы в руке… На кого она похожа? И как ее зовут… Как ее имя, Господи?!
Коридорный услышал этот немой возглас, словно Архангел возник перед решеткой, вставил ключ, отработанным движением распахнул дверь.
– На выход! Руки за спину!
Забыл, что задержанный сидит в кандалах…
В коридоре, а потом на внутренней лестнице Бурцеву стало чуть легче: продуваемые летними сквозняками, эти пространства не скапливали столько летучей черной материи…
Его привели в тесный, типичный для уголовного розыска кабинет, где на столах сидели в ожидании работы два молодца в рубашках с короткими рукавами и галстуках, перетянутые ремнями от подвешенного под мышки оружия. Бравые ребята, смелые, с хорошим опытом, наверняка с чувством злого милицейского юмора. Усадили на стул посередине, так, чтобы можно было подходить с любой стороны, осматривали, будто скульптуру на площади.
– Типичный гаврюха, – сразу же определил тот, что был в маленьких модных очечках. – На зоне ходил в мужиках, откинулся, судя по бороде, полгода назад.
– Да, не повезло тебе, парень, – пропел, а потом резко склонился к Бурцеву второй, с крашеными волосами. – Из какой губернии в столицу пожаловал? Из Тверской? Вологодской? Или из Урюпинска?
С каждым вопросом он делал несильные, но ощутимые толчки то в плечо, то в грудь – это был чисто милицейский прием: держать постоянный физический контакт с допрашиваемым, психологическое давление.
– Мужики, – прошепелявил Сергей. – Снимите наручники.
– Жора, это что за диалект? – спросил крашеный очкарика. – Вятский, что ли?
– Московский.
Бурцев глянул исподлобья, опасаясь, что вновь накатит волна ненависти.
Не накатила. Даже когда крашеный дыхнул в лицо запахам жевательной резинки, рассмеялся с жалостью и тычки стали почти дружеские.
– Слушай, ты, лох… Да ты хоть знаешь, в чью квартиру вы с приятелем въехали? Ты представляешь, кто там живет?
– Я живу, – как мог сказал Бурцев и обнаружил, что одного переднего зуба нет, а два рядом качаются.
– Что? – теперь развеселился очкарик. – Не понял? Кто живет?
– Бурцев Сергей Александрович, – сказал он, жалея выбитый зуб – ну как теперь на
Они мгновенно переглянулись, поняли друг друга. Крашеный резко схватил за бороду, сжал пальцы.
– Сука… Да ты не гаврюха, если по наводке работал. А чей тогда? Из какой братвы?
– Из спецпрокуратуры, – едва выговорил, а скорее высвистел Бурцев.
Они еще раз переглянулись. Но не оттого, что поверили и испугались, напротив, возвели его в более высокий воровской ранг. Шутка сказать, знали, чья квартира, и пошли.
– На хрен, в камеру его, – сказал умненький очкарик и поднял трубку прямого телефона.
– Это не правильно, – заметил Бурцев. – Снимите наручники и оставьте здесь. Иначе потом не прощу, мужики.
– Что ты не простишь? – Крашеный, похоже, разобрал только одно слово, но выпустил бороду.
– Гестапо…
– Тебя, мразь, на дыбу повесить мало! – зарычал крашеный, и тычки его тяжелого кулака покрепчали. – Губу раскатал – демократия!.. И не пугай! Я на твою братву вот такой положил! С прибором!
Секунду назад он выглядел как вполне нормальный человек – живое, подвижное, ироничное лицо, блестящий задорно глаз; тут же, словно по собственной команде, он стал грозным и страшным. И не играл эти чувства! Потому что излучал их густым, холодящим потоком.
Бурцев вспомнил способ, как избегать резких приступов влюбленности и страха, представил, как этот крашеный сидит утром на унитазе и пыжится, наливаясь краснотой, выкатывая и так выпуклые глаза.
Стало смешно.
– Молодец, – похвалил он. – Злой… Значит, воровские взятки не берешь.
– Что? Взятки? Ты что, предлагаешь взятку?
– А возьмешь?
– Сдаем в камеру хранения! – окончательно решил очкарик, что-то почувствовав.
– Ребята, не прощу! – еще раз предупредил Бурцев. – Снимайте наручники. Буду сидеть здесь.
– Не пойму, что он бормочет? – крашеный поморщился и снял с вешалки резиновую палку, ткнул ее концом в грудь. – Чего ты хочешь?.. Ты можешь говорить нормально? Ну?!
– Не трогай его, Рома. – Очкарик наконец дозвонился, вызвал конвой и вдруг достал ключик, стал расстегивать наручники.
– Похлопочу, чтобы наградили часами, с надписью, – пообещал ему Бурцев. Только не сдавай в камеру, Жора!
– Ну ты крутой! – пропел крашеный удивленно и стал вешать палку на место.
В этот момент в коридоре загремели ботинки, и не одна пара, – Сергей ощутил ветерок долгожданной суматохи. Кто-то приоткрыл дверь, и в ту же секунду очкарик бросился к ней, оставив висеть наручники на правой руке Бурцева, высунулся и обернулся с лицом покойника, белый и страшный.
– Что? – спросил крашеный, заметно розовея. Они вышли, оставив дверь нараспашку, и Бурцев услышал отчетливый шепот крайнего отчаяния: