Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
Она берет меня под руку, когда мы далеко уходим в глубину черного сада, в котором такая стоит тьма, что кажется, блесни глаз мыши, и то станет чуточку посветлее, — бархатный стоит мрак перед нашими напряженными глазами, будто мы потеряли зрение. Ей страшно в этой тьме, и она жмется ко мне. Но, как ни странно, я понимаю, я чувствую, что это страх заставляет ее покрепче прижаться к моей руке, что это вовсе не то, о чем я невольно думаю, ощущая скользящие прикосновения ее груди и бедра.
Небо дымится от звезд, ярких и огромных, маленьких и ничтожно крошечных, собранных в туманности, в какие-то неясные мазки, завихрения, пятна, полосы, протянувшиеся через весь небосклон. А главное — отчетливо видно, какая звезда ближе к нам, какая чуть дальше, а какая совсем далеко, в безумном отдалении от нас сияет в пространстве. Глаза словно бы приобретают в этой ночи стереоскопичность зрения. Я уже давно не видел неба так объемно, а может быть, вообще впервые вижу такое яркое небо. Странно, что его свет не доходит
Мария Александровна боится молчать и говорит торопливо и громко:
— Какая у вас мощная рука. А у мужа, вы знаете, такие худющие, что рукава пиджака наполовину пустые, даже больше, чем наполовину, на две трети, наварное. Но знаете, он очень сильный, как ни странно, — говорит она взволнованно и как будто испуганно. — Жилистый и сильный — это бывает! Я знаю многих мужчин, которые на вид слабые, а на самом деле очень сильные и выносливые. Он, например, может за день пройти пешком километров сорок, набрать полную корзину грибов и тащить ее еще километров десять до станции, а потом придет домой и принимается чистить грибы, сортировать их — которые для солки, для супа или для жарехи. А корзина, знаете, какая тяжелая! Мне ни за что не поднять.
Я говорю ей что-то насчет того, что мне не грех немножко похудеть, бормочу невнятную какую-то ерунду, а она соглашается со мной.
— Может быть, вы и правы, — говорит она с сочувствием в голосе. — Но тут уж я не судья. А вы знаете! — восклицает она и умолкает вдруг, словно бы переполняясь каким-то несказанным чувством восхищения, которое ей самой непонятно и для выражения которого у нее нет сейчас слов. Слышно только, как она загребает ногами сухие листья, делая это, наверное, для того лишь, чтобы не слышать посторонних мышиных шорохов, пугающих ее.
— Нет, не знаю ничего, — бубню я насмешливо. — Ничего не знаю. Знаю только, что никогда не видел таких ночей, а особенно в декабре, и никогда не увижу…
— А я хотела сказать, — говорит она с придыханием в голосе, — что, знаете, теперь вот и мне тоже понятно… Я думаю, что понятно! Хотя это, конечно, домыслы пустые, но, понимаете, я вдруг представила себе, или, вернее, поняла вдруг, почему Азия славится своими древними философами и звездочетами. Если бы я родилась под этим небом, которое всегда открыто, всегда или почти безоблачно, я бы тоже, наверное, была бы совсем другой. Я бы, может быть, совсем по-другому смотрела на людей, думала бы о них иначе… А этот сад — он когда-нибудь кончится? — остановившись, спрашивает она с усмешкой. — Мы идем и идем… А вообще-то, вы видите что-нибудь? Я ничего не вижу. Может быть, и нет уже никакого сада?
В эту ночь мы пришли домой к запертым дверям и с трудом достучались, разбудив сердитую старушку, перед которой мы были, наверно, виноваты, потому что даже не пытались оправдаться перед ней, слушая ее ворчанье за дверью.
Мария Александровна, пряча от нее лицо, тенью скользнула в мерклом свете ночной лампочки и скрылась в темноте коридора, проглоченная его скрипучей, душной пастью.
В этом пересохшем доме скрипело буквально все: скрипели двери, кровати, стулья, столы, оконные рамы, дверцы шкафов. Но ничто не могло сравниться с визгливым и жутким, хищным скрипом половиц в коридоре, словно эти половицы специально были уложены так, чтобы всякий нарушитель дисциплины, посмевший выйти из комнаты в неурочный час, был бы тут же обнаружен и выслежен чутким ухом блюстителя порядка. На этот раз нарушителями оказались мы с Марией Александровной, и я заметил с удивлением, каким детским испугом исказились ее блеснувшие во тьме глаза, когда она, воровато оглянувшись, увидела в тусклом освещенном конце коридора согбенную старушку в белом халате, слушавшую перевизг наших шагов.
— А вы знаете, — с тихим восхищением говорит Мария Александровна, когда мы возвращаемся к дому, к одинокому огоньку далекой лампы фонаря, — у моего мужа, можете себе представить, жив еще дедушка. Девяносто четыре года, а он сохранил память, ходит и даже иногда приезжает к нам в гости понянчиться с правнучками. А их у него четыре: три наших и одна от дочери, сестры моего мужа. Моя младшая боится его ужасно! У дедушки нет зубов, он все время жует что-то, нижняя челюсть мнется, как резиновая, лицо сплющивается, подбородок чуть ли не к носу подпрыгивает, и нос тоже вздергивается, кончик носа тоже как будто резиновый — прыгает вверх-вниз. Наша семья считается многодетной, а дедушка машет рукой: вот у нас, дескать, была многодетная, сам-десятый, а у соседа всего пятеро было, отец, мол, говорил: чего ему не жить — всего пять ртов. Машет рукой и ругается, когда мы жалуемся. Не то чтобы жалуемся, — объясняет Мария Александровна, — а просто заботимся. Ну вот, например, комната наша. Понимаете, комната в старом доме без удобств, два окна и балконная дверь. Сорок шесть квадратных метров! Представляете себе! Вроде бы хорошая комната, получается на каждого по девять с лишним метров, то есть санитарная норма. Ни о какой очереди на квартиру и думать не приходится. А кооперативная — это не для нас…
Свет фонаря, который будто бы живет в этой ночи сам по себе, не для людей, не для нас, а ради какой-то своей, непонятной нам цели, — свет этот начинает лепить во тьме объемы деревьев, смутно обозначая ветви, неровности засыпанной листьями тропы, которая кажется изрытой черными ямами, бездонными провалами. Мария Александровна как бы нечаянно отстраняется от меня: ей уже не страшно, хотя она и продолжает шуршать листьями.
— Ну вот, — говорит она с виноватой усмешкой, — рассказываю вам всякую чепуху, а вы молчите, как будто так и надо. Это у меня, знаете, на нервной почве, наверное. Я записалась в прения, дадут ли слово — не знаю, — но трушу ужасно. У меня в этом смысле опыта никакого, а выступать надо. Вот ужас-то! Это муж меня уговорил, чтобы я ехала: поезжай да поезжай, расскажешь потом о Средней Азии, отдохнешь лишний разок. Конечно, разве сюда соберешься когда-нибудь?! Ох, если бы он сам сюда попал! — восклицает Мария Александровна и смеется. — Такие краски! Столько света! А вы заметили, между прочим, тут так сухо, что листья совсем не пахнут, только шуршат — нет осенних запахов. Странно, правда? Совсем не похоже на нашу осень. Ну-у! Если бы он… он просто бы счастлив был, конечно. Мне даже жалко его. Вернее, обидно, что все это вижу я одна, а он, художник, сидит сейчас с детьми, варит им обед, укладывает спать, понимаете меня? Какая-то вопиющая несправедливость, нелепость какая-то! Ужасно жалко. Правда, девочки у нас тихие, некапризные, старшей уже девять лет, она самостоятельная и сумеет помочь, конечно, отцу, но вот младших в садик надо отводить каждое утро, а он у меня трудно просыпается по утрам. У нас, знаете, порядок такой выработался: первой просыпается старшая, встает, одевается, зажигает маленький свет. Я все это слышу, но еще сплю, пока не проснется средняя. Она в папу пошла — любит поспать. Тоже оденется, умоется, и обе они свои игрушки начинают будить ото сна, разговаривают с ними, одевают, кормят, хотя сами еще голодные… Я оттого, наверное, и привыкла с улыбкой всегда просыпаться и вообще легко просыпаюсь. Вот только муж ужасный соня. Сама ж я каждое утро мучаю себя всякими упражнениями. И вы знаете, вот вы говорите, что вам похудеть надо, а ведь можно заниматься гимнастикой, не вставая даже с постели. Я, например, выгибаюсь лежа, качаю брюшной пресс, гнусь по-всякому, и так и эдак, до испарины. Младшая тоже проснется, смотрит на меня, что это, мол, мама делает? И сама тоже ножонки вверх-вниз, вверх-вниз…
Мария Александровна заливчато смеется, и в смехе ее, единственно живом звуке в этом оцепеневшем мире, в этой непостижимо странной декабрьской ночи, слышится соловьиный цокающий бой. Ночь настолько тепла, что ни я, ни она ничуть не зябнем, одетые почти по-летнему: на ней шерстяная кофточка, а на мне свитер.
Лицо ее кажется смуглым в смутном свете фонаря и неясно красивым. Эта молодая, сильная женщина, родившая троих детей, создает впечатление какой-то необъяснимой, именно неясной, ускользающей и словно бы непостоянной красоты. Красота эта таится во всем: в движениях, в голосе, в изгибах тела, в походке, в доверительных взглядах и даже в ранних морщинках, которые не от горя легли, а как бы остались от улыбки, — они, как тень от листвы в жаркий полдень, — живая, трепетная сеточка вокруг глаз, придающая лицу выражение добродушной смешливости, даже если лицо это печально, задумчиво.
Ночная старушка тренированным своим ухом могла, наверное, убедиться, что мы разошлись по разным комнатам. Я лежал с погашенным светом на скрипучей кровати, которая была мне коротка, и сознание того, что я не могу протянуть руку и включить электричество, угнетало меня. В мучительной бессоннице я благодарил небо, что мне уже никогда не придется переживать ужасное и чудовищно бесправное время, называемое детством, которое почему-то принято считать счастливой порой жизни. Во мне бесился и бунтовал проснувшийся ребенок, охраняемый согбенной старушкой и темнотой. Каждый мой вздох мог быть услышан ворчливой старушкой и зафиксирован в ее сознании. Я проклинал злодея, который придумал наружные выключатели, пытался успокоить себя, что все это временно и скоро кончится, как кончилось когда-то мое детство.
Я старался думать о завтрашнем дне, о делах, но какая-то тупая сила возвращала меня к смешному моему положению, к ночной прогулке по темному саду и терпеливому молчанию, которое, видимо, располагало к откровенности, смущавшей меня теперь, будто я случайно, как ночная старушка, подслушал все это, подсмотрел ее жизнь в замочную скважину. Воображение не давало мне покоя: я видел Марию Александровну, лежащую с раскинутыми руками среди спящих детей, видел счастливую улыбку матери, просыпающейся под воркующие голоса играющих девочек, пытался представить пластику ее гибкого тела.