Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
— Мне хоть маленькую… Хоть какую… Может, в бутылку можно? — виновато попросила Анна Степановна, слыша, как зашумели и зашамкали, заругались на нее в очереди.
— Бутылку! Это как же я в бутылку тебе сметаны налью? Чего говоришь-то?! Думаешь, чего говоришь… Ты видела когда-нибудь, чтоб сметану в бутылку клали? Вот народ! Ну народ! В бутылку ей сметаны! — говорила Валя с возмущением, обращаясь к людям, которые уже тоже кричали на Анну Степановну, на чужую эту и никому не известную бабку, поддерживая Валю в ее негодовании.
— Не молодая, чтоб такую глупость говорить! — звонко выкрикнула маленькая старушка из очереди. — Бери, что надо,
Бледная от горькой неудачи и робости, Анна Степановна стала перечислять, путаясь и забывая, что ей надобно купить. Губы у нее тряслись от обиды, а пальцы прыгали, когда она доставала деньги и рассчитывалась с продавщицей. И горько ей было видеть, как следом за ней женщина в очереди брала сметану в пластмассовую баклажку. Сметаны набралось чуть ли не килограмм. Анна Степановна и хмурилась, и губы поджимала, прикусывая их, чтоб только умять дрожь и не заплакать.
На продавщицу Валю она, конечно, не обиделась: откуда той банку взять, если нет. Ей за себя было больше всего обидно, что не догадалась сама это сделать: привезла бидон, была бы со сметаной. Не удалось…
«А люди чего ж… Люди посмеялись — и ладно. На это обижаться не надо. Им, конечно, какая выгода, если чужие всё раскупят, а им ничего не останется. Неучтиво это, конечно. Раз уж нет, горевать тоже нехорошо».
Так рассуждала Анна Степановна, выйдя из магазина с покупками, сложенными в чистый мешок. К тяжестям она привыкла с малых лет, спина ее и до сих пор была здоровой, а руки цепкими и сильными. Серый мешок из простой холстины привычно лежал на спине. Второпях Анна Степановна не успела аккуратно уложить в нем буханки хлеба, и они теперь, брошенные в мешок кое-как, давили на спину, причиняя боль. Она то и дело встряхивала мешок, подкидывая его на спине, прилаживаясь к нему, стараясь и его тоже приладить к своей согбенной спине, сутулясь под ним, хотя тяжести в нем было не очень много, не больше пуда.
Лицо ее порозовело от возбуждения, и она его чувствовала, как какую-то горячую, надетую на кожу маску. Жилистые ее руки ухватились намертво за свитую мешковину и бледно голубели на груди, на темном и мягком ватнике.
Сколько она помнила себя, вечно она жила с этими мешками… Картошку с огорода — мешками, овес в колхозе получала — опять мешки, в город ездили — тоже мешки. Со всех сторон окружали ее эти ржаво-серые, грязные или чистые, новые или дырявые, прогнившие мешки. Вся жизнь ее была, как в поговорке: дадут — в мешок, не дадут — в другой. До старости дожила, а в доме только и были сундуки да мешки — сумок никаких никогда не водилось, и шкафов тоже не стояло. Мешок! Теперь хороший мешок купить нелегко. А как без него обойдешься? Анна Степановна и представить себе не могла жизни без мешка, а то что люди ругались на нее, когда она с мешком садилась в автобус, так это пусть себе ругаются, если не понимают.
На автобусной остановке стояло уже человек шесть или семь, молчаливо ожидая и поеживаясь на ветру.
«Значит, успела, — подумала Анна Степановна. — Вот и хорошо. Теперь уж как-нибудь… А там потихонечку, с передышечками и добреду… Там уж полегче будет».
И она тоже остановилась среди людей, расставив ноги в валенках и сгорбившись под мешком, — вросла в землю, глядя на пустынную ленту выщербленной дороги.
День был ветреный и холодный, но сухой. В небе быстро текли серые, как дым, тучи. Шумели голые деревья. Земля под ними была желтая от листьев. Листья все время шевелились под ветром, переметались,
По расписанию на Кияново должно было пройти еще два автобуса: один в шестнадцать сорок, а второй, последний, в девятнадцать часов. Надо бы, конечно, приехать пораньше, но Анна Степановна в этот день не собиралась в магазин, хотя продукты у нее уже кончились. Когда же посчитала дни недели, получилось, что надо ехать, — назавтра магазин закрывался на выходной день, который бывал в среду, а нынче вторник… Вот и поехала с опозданием…
Анна Степановна приглядела среди ожидающих молодую женщину с красивым и добрым лицом, подошла к ней, держась затекшими и озябшими уже руками за мешок, и с улыбкой стала глядеть на нее, как бы любуясь ее красотой, ее синим пальто и красными резиновыми сапожками. А когда та повернулась к ней и, хлюпнув носом, зябко поежившись, гундосо сказала, взглянув на часики: «Чего-то опаздывает», — Анна Степановна словно бы кинулась к ней на крыльях:
— Доченька, милая, я чего хочу попросить-то… Подсоби ты мне, пожалуйста, когда залезать в автобус будем. Ты меня протолкни впереди себя, а там уж я сама как-нибудь.
— Ладно, — ответила женщина, опять хлюпнув носом, и отвернулась.
Анна Степановна успокоилась и стала ждать. Будки здесь не было на остановке. Щиток с расписанием прибит к телеграфному столбу.
Людей к этому времени уже поприбавилось. Были они моложе Анны Степановны, здоровее и сильнее ее. Будет трудно. Но она теперь уж не отходила от женщины в синем пальто, надеясь на ее помощь.
Люди поглядывали на часы, ворчали, ругали опаздывающий автобус, злились. Анна Степановна боялась злых людей и вступилась за автобус, а точнее, за шофера, который вел этот автобус:
— Дорога-то плохая, — сказала она, успокаивая себя и людей. — Он бы и рад по расписанию, а ведь по такой дороге скоро не поедешь. Вот и опаздывает.
На нее покосились сердито. Мужчина в зимней шапке сказал мрачно:
— Чего хотят, то и делают. Могут раньше, могут совсем не поехать. При чем тут дорога! Они по этой дороге гоняют, как пьяные, будто не людей, а дрова возят.
Опять Анна Степановна вступилась:
— Ни одного пьяного никогда не видела. Все трезвые ездят. Сколько уж я тут живу в Томилинке, а пьяных никогда не встречала. Я про шоферов говорю. Это им запрещается. Другой какой, может, и ездит пьяный, когда на грузовом, а на автобусах нельзя этого — людей можно убить. Они ведь не дураки… Дураков-то этому делу не обучишь. Туда отбирают хороших людей, непьющих.
— Да замолчи ты, бабк… Живешь в своей Томилинке, ну и живи. Ты чего, пьяных, что ль, не видела никогда?
— Видела. Почему ж…
— Ну и молчи тогда.
Вместо того чтоб успокоить людей, Анна Степановна внесла смуту в их души, и стали они вспоминать пьяных водителей, которые сами погибли или людей покалечили, и мрачнели и злились, поминая недобрым словом Анну Степановну, ставшую на защиту, словно она и была виновата в том, что на дорогах часто ездят пьяные шоферы.
— Да ведь я ж… — пыталась она защищаться. — Я ж ведь не за то… Я про дорогу… А конечно! Куда ж это годится… Я ж про то говорю…