Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
Я не мог понять самого себя.
Мне не терпелось дождаться утра и снова увидеть женщину, не устающую с таким искренним восхищением рассказывать о своем муже, точно неудачливый этот художник — звезда первой величины и каждому смертному необходимо знать о подробностях его жизни.
Но я снова слышал ее удивленный и насмешливый голос:
— Что ж это я так разболталась! Это и в самом деле, наверное, от волнения. Мне, конечно, никто не даст слова, до меня просто не дойдет очередь — остался всего лишь один день, а вернее, всего только полдня. Завтра после обеда заключительная часть, и все… Я просто не успею. Но вот что удивительно! Я как будто и радуюсь, что не придется выступать, а самой все равно обидно. До чего ж смешон человек! Вы верите в бога? — неожиданно спрашивает она, когда мы подходим к гулькающему в потемках арыку. Свет фонаря желто озаряет маслянисто-черную воду, окрашивая ее бегущее, ртутное непостоянство, скользящие наплывы бронзой, которая тускло мерцает у наших ног. Кто-то, шурша в траве, прыгает, шлепаясь в воду, наверное, водяная крыса. Мария Александровна с аханьем хватает меня за руку. — Кто это? — спрашивает она, забыв о боге. — Кто это, а?
Какие-то черные пятна скользят на рябящей бронзой, беспокойной воде, и кажется,
— У мужа есть, между прочим, несколько странных картин, — говорит Мария Александровна, когда мы садимся с ней на прохладную плаху скамейки, врытой в землю под каменным платаном. — На одной изображена новенькая, как будто хрустящая трешка, зелененькая, чистенькая, чуточку смятая… Именно эта трехрублевка на мелкой осоке. Осока бурая, осенняя, а между стеблями серая вода… Странная картина! Трешка выписана так, будто это фотография. А на другой картине изображена мутная вода, белесая от мыльной пены, и в этой мутной воде две руки, две кисти, сложенные как бы в пригоршню, и огромные судаки, которые плывут к этим рукам… Понимаете? Такая вот глупость, а он уверяет, что это все было с ним наяву… Он когда-то в юности охотился с друзьями на зайцев. Среди поля увидел кустарник и пошел туда, а в кустарнике болотце. Зайцев там не было, но из болотца вылетел дупель. Мой муж говорит, что было слишком поздно для дупелей, они уже давно откочевали на юг, этот, наверное, остался, потому что больной был или подраненный. Муж выстрелил и промахнулся. А дупель, это кулик такой болотный, перелетел осочку и сел в кустах. Муж туда. И опять выстрелил, когда птица поднялась, и снова промахнулся. И так он стрелял раз шесть, а дупель никуда не улетал. И вот муж опять пошел к тому месту, где сел дупель, чтобы еще раз выстрелить. Подходит, а птицы нет. То есть птица не взлетает, хотя он хорошо заметил место, где сел дупель. И вдруг видит эту трешку, — говорит с тихой и удивленной усмешкой Мария Александровна.
— Он поднял ее, она совсем новенькая, даже не намокшая от дождя, лежит на остриях густой осочки, как будто ее только что положил тут кто-то. Взял эту трешку, положил в карман, обрадовался находке, а про дупеля забыл, как будто его и не было. Понимаете, какая жуткая глупость? Он кому ни рассказывал, никто ему, конечно, не верил… А я-то верю ему! Он не умеет врать, понимаете? А другой случай вообще удивительный. Он ловил рыбу на Рыбинском море. Ловил с лодки, но ничего особенного не поймал. День был жаркий, знойный. Муж причалил к берегу, потому что рыба совсем перестала клевать, взял туалетное мыло, свесился с кормы и стал мыть руки. И вдруг — судаки… Огромные, бронзовые, колючие, с белоснежными брюхами… Сначала один, как пьяный, вышел из глубины и стал глотать мыльную пену, подплыл к самым рукам, стал, как кошка, ласкаться, тереться об руки, а сам то боком повернется, то кверху брюхом, то колючку свою выставит из воды. Представляете себе картину? Муж растерялся. Взял одного, перевалил в лодку, а к рукам уже второй подплывает… Он тогда шесть штук таким образом поймал, но потом их всех выпустил, потому что, конечно, испугался — не больные ли рыбы. Да и вообще! Он тогда вернулся домой заросший щетиной, худющий, с провалившимися глазами, сумасшедший какой-то. Рассказал мне все, я не поверила, конечно, а он накричал на меня и обиделся: что ж я, дурак, что ли? сумасшедший? Потом я поверила. Он в таких подробностях все рассказывал своим друзьям, которые тоже, конечно, не верили ему, с такой настойчивостью доказывал свою правоту, что не поверить ему было просто невозможно. Он даже описал все это и отправил письмо в какой-то ихтиологический институт, ждал ответа, но так и не дождался. Никто ему не верил, кроме меня! Ну никто ровным счетом. Только теперь вот, совсем недавно поверили, но это уже по другому поводу. Это вообще какая-то таинственная история…
…Я сама ничего не могу понять. Теперь, знаете, все наоборот, теперь мы уже сами не рады, что рассказали людям, потому что теперь все пристают к нам: расскажите, как это было, — расспрашивают, удивляются, поражаются… И вот что странно — верят! Хотя должна вам сказать, случаи с рыбами или трешкой вполне объяснимы и ни в какое сравнение не могут идти с этой поразительной совершенно историей. Но тому не верят! Не верят в то, что вполне возможно и в конце концов реально. Взять, например, случай с рыбами, который никто без улыбки не может слушать. Вы, наверное, тоже мыли когда-нибудь руки на речной отмели, возле песчаной какой-нибудь косички, уходящей в воду, ну, например, в верховьях Москвы-реки. Помните, сколько всяких мальков скапливается в душистой струе? А почему бы вдруг в какой-то определенный период жизни, в какой-то особенный час, при каких-то определенных погодных условиях и большие рыбы, хищники, тоже не пришли бы на запах туалетного мыла?! Ну почему это, спрашивается, невозможно? — Мария Александровна нервно смеется и пытливо рассматривает меня: верю я или нет, с усмешкой слушаю или с интересом. — Вот в том-то и дело! — говорит она, убедившись, наверное, что я соглашаюсь с ней вполне искренне и не таю иронии. — Вы знаете, я начинаю думать, что людям свойственно вообще заблуждаться насчет своих умственных способностей: чем невероятнее история или какой-нибудь случай, тем больше людей верит в возможность этого случая. И наоборот, какое-нибудь чудесное явление в повседневной жизни, какое-нибудь маленькое чудо, которым можно только восхищаться и без которого вообще трудно представить человеческие будни, кажется людям враньем и неправдой, игрой воображения, мистикой или даже глупостью, болезненным видением, результатом нервного сдвига и чуть ли не сумасшествием… Почему так происходит? Это, знаете, одна моя девочка, старшая, очень рано научилась говорить и вот однажды увидела впервые из окна нашей комнаты уличные фонари и спрашивает: «Мама, что это там у людей?» Понимаете, «что это там у людей?» Как будто сама она из клана богов — эдакий гений, который, знаете, не тень, а свет отбрасывает… Я ей тогда, помнится, сказала, что это великое чудо, там у людей — электрические фонари. А нам теперь подавай что-нибудь планетарное, тогда, может быть, еще заинтересуемся…
…Странно все это и неприятно, — говорит Мария Александровна и торопится снять мягкой усмешкой волнение, которым она явно недовольна, как бывает недовольна мать слишком разыгравшимся ребенком. —
…Однажды я уснула, как всегда, но слышу вдруг, что в комнате или за дверью, где-то рядом со мной, разговаривают странные существа, язык которых я хорошо понимаю, хотя сами они мне непонятны. Слышу: «Ничего, мы никого не разбудим, мы и так пройдем, сквозь стену…» А другой, их двое было, соглашается, что, мол, ладно, хорошо. И такая у меня тревога на душе! Лежу и как будто бы сплю, но понимаю, что это не сон, а что-то другое, что в комнате у нас кто-то есть, но сама не могу ни проснуться, ни шевельнуть рукой, ни закричать от страха… Не знаю, сколько времени это продолжалось, только вдруг вижу: в комнате горит свет, а надо мной стоит муж и смотрит на меня с каким-то жалким, испуганным и виноватым выражением на лице, словно прощения у меня попросить хочет за что-то. «Ты чего?» — спрашиваю. А он говорит: «Ты знаешь, то ли сон какой-то, то ли что-то другое, но я с кем-то разговаривал сейчас… кто-то к нам сейчас приходил…» И протягивает мне какую-то бумагу: вот, говорит, формула. А сам улыбается как дурачок. Я чуть не умерла от ужаса! — полушепотом говорит Мария Александровна, и я понимаю, что она уже не впервой рассказывает эту ночную историю о маленьких людях, излучавших энергию, похожую на ту, какую несут в себе провода высоковольтной линии: вокруг этих маленьких существ якобы все время раздавался потрескивающий, зудящий, как из растревоженного улья, звук.
Мария Александровна рассказывала о подробностях этого посещения таким таинственным тоном, что мне даже стало казаться, будто она во что бы то ни стало хочет напугать меня фантастическим сном, в котором, может быть, одно лишь обстоятельство было в самом деле загадочным. Муж ее записал на бумаге бессмысленную формулу какой-то невероятной, неизвестной на земле энергии, о которой сообщили таинственные посетители. Ничего не зная о современной физической науке, не изучая этого предмета, он каким-то странным образом нарисовал на бумаге символы, употребляемые современными учеными-физиками. Символы были начертаны неумелой рукой художника, как бы срисованы второпях, воспроизведены по памяти. Загадка заключалась в том, что этот человек, у которого, как, смеясь, говорила Мария Александровна, не хватало интеллекта, действительно никогда не имел дела с физикой или с какими-либо точными науками, зная обо всем этом гораздо меньше любого ученика средней школы, потому что в свое время ушел из восьмого класса в художественно-промышленное училище, а потом в художественный институт, где точным наукам не было места.
Мария Александровна добилась своего: мистический холодок закрался в мою душу и подтолкнул воображение. Этому в немалой степени, конечно, содействовала обстановка, в которой велся рассказ: журчащая в тишине черная вода арыка, отразившая желтый свет фонарей; каменная замшелость платана над нами, с вершины которого в мертвой тишине падали вдруг, пугая нас своим шорохом, листья. Шорох этот рождался где-то в звездах, в космических каких-то туманностях неба, усиливался, пока скрюченный лист падал вниз, задевая за ветви и за другие умирающие листья, и наконец с хрустом ложился в пересохшие листья на земле. Кожа моя всякий раз холодела от щекотного ужаса, с которым я легко справлялся, говоря себе, что это всего лишь сухой лист летит, а не таинственные существа из космоса, о которых рассказывала Мария Александровна. Она сама тоже испытывала, видимо, что-то похожее, потому что умолкала, прислушиваясь к небесным этим шорохам, улыбалась, взглядывая на меня вопросительно, и продолжала свой рассказ полушепотом, зябким каким-то и очень взволнованным голосом.
Со стороны могло, наверное, показаться, если бы кто-то подглядывал в это время за нами, что она мне то ли в любви своей признавалась, то ли упрекала меня в чем-то, — так задушевен, интимен был тон ее голоса, так близко от моего лица были ее удивленные, испуганные глаза, которыми она беззвучно как бы спрашивала меня все время: «Верите мне? Понимаете?» — испытывая словно бы страдание при мысли, что я не верю и не понимаю ее.
Я же кивал утвердительно, внимая ее рассказу, и меня била нервная дрожь, с которой я уже не в силах был справиться. Сомневаюсь, что эта дрожь рождена была во мне ее «страшным» рассказом! Слишком близко была она сама, неземное это, как мне казалось, существо, посетившее меня в звездную азиатскую ночь теплого декабря. Я не знаю, что было фантастичнее — ее рассказ или наше объединенное усилие понять нечто непонятное, нечто такое, к чему не было для нас обоих обычного пути. Мы оба остро чувствовали это и, может быть, инстинктивно искали окольных путей: она, рассказывая о своем муже, а я, внимательно слушая ее, — оба мы пытались таким странным образом прийти друг к другу.
— А вы знаете, — слышу я таинственно-страстный звук ее голоса, — ведь это все действительно очень непонятно! Он никогда в жизни не любил и не изучал физику, даже в том объеме, чтобы знать хотя бы символы эти, которые он никогда не писал своей рукой. Он даже не знал графического начертания этих символов, понимаете? Я точно знаю! Можете мне верить…
Гибкий ее и очень послушный голос почти неслышен, так тихо она говорит, так близко ее лицо. Но голос ее переливается при этом всеми оттенками чувств, какие она вкладывает в свою речь, — я как будто слышу озвученное дыхание этой женщины, как будто бы очень чуткий радиоприемник доносит до меня почти не искаженную шепотом эфира тихо звучащую волшебную музыку.