Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
А о н и, забив кур, порезав овец и пристрелив теленка, торопливо побросали все это в свои серые машины, забрались опять в кузова, завели моторы и поехали, но вдруг остановились, и несколько солдат спрыгнуло на землю. С серыми, испуганными лицами тяжело побежали к иве, под которой лежали убитые ими люди, похватали их за руки, за ноги и поволокли по земле к колодцу… Головы убитых подпрыгивали, стукались об землю, точно кивали остолбеневшим от ужаса людям… А те, которые тащили их, стали переваливать трупы через сруб колодца и, тоже с ужасом на землистых лицах, спихивать в глубину… Когда о н и это сделали, один из них стал вытирать руки об траву, испачкав, видно, их в крови… А потом, пошатываясь, побежал догонять тех, которые уже забрались в кузов. Ему подали руки и втащили,
Все это случилось так быстро и так неправдоподобно страшно, что, когда затих внизу под горкой гул автомобилей, только тогда Анна Степановна, забыв про Генку, опять увидела раздетых наших, босых ребят с серыми лицами, которых поставили возле ивы и стали стрелять в них и которые, подогнув колени, повалились друг на друга, и даже никто из них не вскрикнул, не застонал… А ведь как было страшно-то им, господи? Какие муки приняли они в этой казни на скорую руку… И она стала кричать… И все люди: старики, старухи, женщины, дети — все, которые только что пребывали в немоте, стали тоже кричать, и крик этот, слившись в протяжный вой и плач, долго еще оглашал деревню и серый под мокрым снегом, пронизанный дождем, мертвый и холодный лес.
Анна Степановна очнулась от странного забытья, не понимая, что с ней происходит, спит ли она или силы оставляют ее. Увидела над собою голую лампочку и словно бы вся потянулась к ней, в испуганном удивлении чувствуя себя на дне холодной черной ямы, из которой никак нельзя уже выбраться к маленькому тому, яркому свету, заманчиво сияющему в вышине…
Вот он опять стоит и смотрят на нее сверху вниз желтыми своими, как у собачьего выродка, бессмысленными глазами…
«Вон он ты где, — думает Анна Степановна, стараясь разглядеть сына. — Жив или нет? Ведь не подашь… Знаю, что не подашь мне руки, хоть и буду просить… Не подашь, — страдальчески понимает она простую эту истину, которая как будто всю жизнь мучила ее с той поры, как Генку за украденный мешок ржи осудили по Указу и он пропал без вести, как и отец его, погибший где-то в муках, о котором она получила справку, что, мол, пропал без вести Сергей Кузьмич Богдашкин. — А может, он так же, как эти ребята, страдал, погибая без вести, как и они».
«Есть на что надеяться, — горестно говорили ей вдовы, знавшие уже, что мужья их погибли. — Есть на что надеяться, Анюта… Не то что нам…»
И она жила этой надеждой, истощавшей ее силы. А потом забрали Генку, и он как будто тоже без вести пропал, ни разу не написав письма. Кончились все его сроки, но она не ждала сына, а он и не появился: то ли еще чего натворил, то ли устроился где-то, забыв про мать…
Вот он опять смотрит на нее из светящегося горла темной ямы, склонившись над ней в бессмысленном любопытстве.
«Серёня, — тихо зовет Анна Степановна, цепляясь холодными руками за льдисто мокрые стены ямы. — Серёня…»
И вдруг перед ней засверкала высокая и крутая лестница с сияющими ступенями, и она легко пошла с удивлением по этой лестнице вверх к золотисто-голубому, небесному свету… И какие-то люди в светлых одеждах ласково глядели на нее, такую легкую и счастливую, и, подбадривая ее, улыбались… Хорошие какие-то люди, которых она ни разу еще не видела, но как будто бы знала всегда… Особенно одного из них, который был как бы главным среди всех остальных и должен был обязательно посмотреть на нее, поймать ее взгляд… Она жадно вперилась в него, стараясь обратить на себя его внимание, но он с застенчивой и строгой улыбкой отводил все время от нее свой взгляд и не хотел смотреть на нее… Другие люди: и мужчины и женщины, — в сияющей какой-то смущенности тоже смотрели на него, как бы уговаривая, чтоб он взглянул на Анну Степановну. А она уже совсем высоко поднялась по легкой лестнице и взошла на светлую площадку, окруженная со всех сторон хорошими и добрыми людьми, которые кивали ей, точно кланялись, и с улыбками указывали глазами на того главного, что стоял между ними, и как бы говоря звенящей тишине, исходящей от них, что если, мол, только сам он посмотрит
Утром жители села Чеглоково нашли Анну Степановну Богдашкину, никому не известную старушку, мертвой. Она сидела на ступеньках, привалившись к стене магазина и обняв сцепленными руками мешок. Над ней горела желтая, померкшая в утреннем свете лампочка. Земля и трава в это утро были матовыми от инея.
Люди, собравшиеся около магазина, пожимали плечами и в страхе перед случившимся переглядывались друг с другом, негромко разговаривали, нагибались и вглядывались в мертвое лицо, уткнувшееся в мешковину. Никто из них не узнавал старушку, не ведая, откуда она приехала и кто она такая. Одна лишь Валя, продавщица, прибежавшая с заспанными, опухшими глазами, вспомнила ее и басовитым со сна голосом сказала, что видела ее вчера, отпускала ей товар, вспомнив и про сметану, которую старушка просила налить в бутылку.
— Банку у меня просила, — со вздохом сказала она. — А где ж я ей банку возьму… Говорит, мне — в бутылку… Точно! Это она… Я ее помню. Небось на автобус не успела сесть. Чего-нибудь с сердцем. — И она вдруг зычно крикнула: — Ну, народ! Ну, люди! Удушила бы, ей-богу! А вчера еще этот… автобус-то опоздал или не пришел, не знаю… В домино небось играли, — ором прокричала она и злобно выругалась, начальственно спросив у людей: — Кто-нибудь пошел в контору звонить?
— Побежали, — ответили люди хором. — К Петру Николаевичу за ключом побежали! Уже дозвонились, никак… Должны приехать. Такое дело, что… должны приехать. — И стали говорить громко, успокаивая себя.
— Никто к ней не подходите, — распорядилась Валя, — и ничего не трогайте. Может, какое преступление, кто ее знает.
— Мы не трогали, — ответили ей. — Кто ж посмеет! Мы понимаем.
Но преступления, как выяснилось, не было.
Анна Степановна Богдашкина, не признанная никем и не имевшая при себе никаких документов, несколько дней пролежала в морге при городской больнице, пока милиция тщетно наводила о ней справки. А потом была похоронена на кладбище за государственный счет. В могилу ее воткнули дощечку с номером. И только когда сырую эту могилу засыпало снегом, из Киянова пришла справочка в городской отдел милиции, где было сказано, кто она и откуда.
— Это что, которая с мешком? — спросил, вспоминая и вертя в руках справку, молодой лейтенант. — Ясно. Вон когда спохватились! Одинокая? Нет… сын где-то… Надо бы разыскать и сообщить… По морде бы дать такому сыну. Как его, значится, — сказал он, бравируя этим «значится», — Геннадий Сергеевич Богдашкин… Богдашкин, — повторил он, розовея тонкой, девичьей кожей. — Редкая фамилия. Можно найти.
Справочку зарегистрировали и подшили куда следует, забыв вскоре про старушку и про ее сына, увязнув в текущих делах, которых в милиции и без того было много.
Весной, в конце апреля, в чистый и прохладный солнечный день, в леспромхозовский поселок Кияново, к местному егерю, приехали из Москвы два молодых охотника. Бруснично-красный, новый еще автомобиль «Жигули», обметанный, как краской из распылителя, дорожной грязью, постукивая раскаленными клапанами, остановился возле бревенчатого нового дома, во дворе которого залаяла собака.
Приехали они с путевками, с разрешением на отстрел двух глухарей; приехали по хорошей дороге, кончавшейся тут, в Кияново, и успели вовремя, но егерь уже никого не ждал, а уж тем более гостей из Москвы, рассчитывая сам наконец добраться до глухариного тока, который он сумел скрыть от приезжих охотников и не разорить его, и потому был не рад гостям. Он кривился лицом в досадливой гримасе, точно у него болели зубы, говорил что-то непонятное на каком-то бранливо вскрикивающем языке, поругивая высшее свое начальство, которое, как наконец поняли охотники, присылает гостей не вовремя, всего за два дня до закрытия весеннего сезона, когда все тока уже разбиты.