Утренние слёзы (Рассказы)
Шрифт:
К одиночеству, в котором оказалась Анна Степановна, она тоже давно привыкла в безлюдной своей Томилинке, и это не пугало ее. Одета она была тепло, был у нее и хлебушек в мешке — так что переночевать на ступеньках в обнимку с душистым мешком тоже не очень-то страшно, хотя и долга осенняя ночь, — лишь бы дождя не нагнало. Все это так. Но боль в груди не отпускала и страх не покидал ее, будто какое-то чудовище напугало ее до смерти во сне, а сон никак не кончался.
«Зачем же это я поехала-то, господи! — думала она в отчаянии. — Сидела бы сейчас дома, в тепле, ничего бы со мной не стало, а теперь вот… Сладенького захотелось. Вот тебе и сладенькое. Люди, конечно, что ж… Можно понять. Изработались за день, устали. Чего им до меня. Сама виновата, что поздно поехала, когда люди с работы. И автобус сломался к моему несчастью. А все ж таки, конечно, могли бы и подсобить, а то ведь бросили, как собаку, не спросили. Крику-то, крику что
Она подняла мешок на колени, подгребла его поудобнее под руки, оперлась на него и склонила голову на скрещенные руки, свернувшись в комочек. Сквозь холодную мешковину пахло хлебом, и запах этот согревал. Даже дышать стало легче, словно воздух очистился от песка, и боль в груди поутихла, хотя и жгло еще за грудиной. Анна Степановна глубоко вздыхала, стараясь освободиться от тяжелого жжения, и на одном из глубоких этих вздохов то ли сон, то ли слабость закружили ей голову, и она увидела теплый летний вечер и себя в этом, коричневом от заката, радостном вечере, сидящей на широком порожке деревенского амбара.
Земля перед пустым амбаром светлеет среди травы рваной холстиной. А на холстине этой стоит и улыбается молоденький, худой мальчишечка в расстегнутой косоворотке. Грудь у него впалая, а в глазах, — Анна Степановна знает это и чувствует, — немальчишеское уже ласковое внимание к ней, сидящей на пороге среди таких же, как и сама она, девушек и ребят, которым всего-то лет, наверное, по пятнадцать — шестнадцать, не более.
Стадо уже пригнали домой. Блеют где-то заблудившиеся глупые овцы, а в тихом воздухе, мешаясь с запахами пыли, витает еще коровий, молочно-теплый дух. Старая ива возле амбара, накренив дуплистый ствол, свесила над холщовой, вытоптанной землей пряди своих ветвей. Веселая собачка заливается в лае на краю деревни. Пепельно-красное небо тусклым своим светом красит лица притихших девушек и ребят, а тот, который стоит перед ними, курчаво улыбаясь большой коричневой головой, тоже как будто весь светится, хоть и темно выделяется он на зоревой стороне неба, как и темна склонившаяся над ним ива. Стоит он, сложив руки голубком, а в ладошках у него бронзовое колечко. Оттого и улыбается Серёня Богдашкин, что лежит оно у него и что нужно ему водить… Это колечко только что вложила ему в руки, когда он сам сидел в рядке на пороге, бойкая Аннушка, выбрав его среди всех. «Кольцо, кольцо, ко мне!» — крикнула она в азарте. Никто и подумать не мог, что оно у Серёни в руках… Теперь Аннушка сидит и весело смотрит на Серёню, который мнется в улыбке, никак не решаясь начать. Но вот он подходит к протянутым рукам, тоже сложенным голубком, и, словно бы кланяясь каждому сидящему, раздвигает сомкнутые ладони своими руками… Аннушка ждет, когда он и ее руки, холодные от волнения, раздвинет одним своим прикосновением, веря и не веря, что колечко выпадет из его рук в ее руки, скользнет, теплое, и нечаянно останется в ее ладонях. Серёня с улыбкой кланяется над ней и скользящим движением раздвигает ждущие ее руки. Но колечка нет!..
Аннушка так же бойко и озорно улыбается, но чувствует, что улыбку надо уже удерживать на лице, что ей уже не очень-то просто улыбаться, а надо усилие прилагать, чтоб не показывать виду… В руках так пусто без колечка, на сердце печально, будто ее обманули, и даже играть нет больше охоты. Смотрит с застывшей улыбкой, как Серёня подходит к последнему в ряду ребятенку, а сама в озабоченности думает: «Хорошо бы хоть кому-нибудь из ребят положил, а не девушке… Хорошо бы хоть не девушке». А Серёня, не разгибаясь и все так же курчаво и загадочно улыбаясь, идет по ряду обратно. «Вон оно что!» — думает Аннушка, чувствуя, как силы опять приходят к ней, и снова радуется, сладко замирая в ожидании тайны. Серёня приближается, она смотрит на него во все глаза, и хоть сам он и не глядит ни на кого, смущенно отводя взгляд от сидящих на пороге, и Аннушка не видит его глаз, но знает почему-то, что колечко он оставит в ее руках. И когда теплые и сухие его пальцы коснулись прохладных ее разомкнувшихся рук, она уже так была уверена, что только и думала о том, как бы не выронить колечко, которое и в самом деле горячо скатилось вдруг в ее вздрогнувшие от счастливой ожиданности руки…
Серёня кончил маять, разогнул спину, лукаво оглядел всех
— Кольцо, ко мне…
Аннушка встрепенулась, вскинулась, а соседка уже растопырила руки, но она успела прорваться и выбежать со смехом на середину…
И началась с того вечера вечная ее маета. День еще не успевал родиться, а она уже думала о Серёне или, вернее сказать, не думала, а как бы везде ощущала его присутствие, зная и чувствуя, что он живет недалеко от нее, всего лишь через четыре двора, и что сегодня она, может быть, опять увидит его и поздоровается с ним. Шла ли она за водой, она знала, что и Серёня тоже ходит на этот колодец и пьет ту же воду, что и она сама. Шла ли зимою в школу, она только и думала, обстукивая веником заснеженные валенки на крылечке деревянной школы, что вот сейчас, через несколько минут, она увидит Серёню и улыбнется ему, а он опустит голову и покраснеет, стесняясь ребят. Шла ли она теперь за малиной в лес, она только и мечтала о том, чтобы и Серёня собрался за ягодой… И всегда ей было радостно сознавать, что все люди в деревне знали об их случайных и неслучайных встречах, говоря о них в шутку ли, всерьез ли как о женихе и невесте. Ни для кого не было неожиданностью, когда они, дождавшись восемнадцати лет, поженились.
Потом родился Генка. Так уж она была против этого имени, но Серёня настоял на своем, назвав сына Геннадием. И пошел гулять по деревне лупоглазенький голопузый Генка, шкодливый и не в отца озорной и нахальный парнишка, в семь лет убивший камнем соседскую курицу, а в девять повредивший пятилетнему мальчишке глаз, ударив того железным прутом по лицу. Мальчонка не ослеп, но зашитая рана оттянула верхнее веко и оголила голубой белок, будто глаз его стал стеклянным, неживым. Ни битье, ни уговоры, ни ласка — ничто не помогало: Генка рос бандитом, его не любили и боялись в деревне.
Вот он стоит перед матерью, выпучив бессмысленно насмешливые глаза, желтые, как луковицы, запавшие взглядом в таинственно притаившуюся свою душу и словно бы невидящие ни матери, ни людей, а только созерцающие свою какую-то шалую думу, не дающую ему покоя.
Ему было десять лет, когда началась война, и Серёню забрали на фронт.
Вот она дорога, по которой ушел муж и по которой идут и идут под осенним дождем со снегом измученные, серые люди в обмотках и набухших, тяжелых шинелях. Кучками идут или одиночками… Небо по ночам красное от близких бомбежек, от артиллерийских обстрелов, грохотанье которых подземным своим гулом пугает Анну Степановну.
Она выходит днем на дорогу, по которой отступают наши, прижимает к себе бессмысленно ухмыляющегося Генку и все еще надеется среди идущих по чавкающей грязи усталых и равнодушных людей увидеть своего Серёню, от которого с тех пор, как ушел он, не было писем. Спрашивает у тех, кто смотрит на нее, не слыхали они о Богдашкине Сергее… Один ответит, другой пройдет мимо, будто не слыша ее вопроса.
Потом опустела дорога, и по ней, изуродованной, промокшей насквозь, налитой коричневыми лужами, проехали однажды на автомобилях люди в зеленых шинелях. Их тоже поливал дождик, и они, сутулясь, сидели в длинных кузовах, подняв воротники. Лица их тоже были серые и равнодушные.
Анна Степановна испуганно провожала их, все так же прижав к себе любопытного Генку, и боялась пошевелиться, с ужасом поняв, что это о н и…
Все в груди ее сжалось от страха, и она боялась даже взгляд отвести от проезжающих мимо, глухо урчащих, покачивающихся на ухабах тупорылых машин, набитых сидевшими на скамейках людьми, будто если она отведет от них глаза, то случится что-то непоправимое. И она смотрела, расширив от ужаса немигающие глаза, оцепенев и лишившись сил. Лишь когда проехала колонна и замызганная дорога опять опустела, силы вернулись к ней, и она в панике побежала в лес, таща за собой плачущего Генку.
Потом она еще раз видела и х. Они въехали на грузовике в деревню, спрыгнули через борта, гремя оружием, закричали что-то, побежали по домам, ловя кур и поросят… А потом приехала, буксуя на горке, еще одна машина с солдатами, среди которых сидели четверо наших в исподнем, очень грязном белье, вытолкали их на землю, и они, босые, попадали и, с трудам поднявшись, с жалостью и тоскою глядели на выгнанных на улицу женщин, стариков и детей… Потом наших отвели на край деревни, к амбару, поставили под ивой и торопливо убили из автоматов. Все люди ахнули и завопили, не ожидая такого конца, а о н и тоже как будто очень испугались и побежали к домам, прячась от дождя и холодного ветра, оставив под ивой груду белых трупов. Женщины нахлынули, плача и затыкая руками орущие свои рты, к убитым, и Анна Степановна, боясь увидеть среди них Серёню, не увидела его, но ей стало плохо, когда один из убитых, молодой и красивый парень с остриженной наголо головой, скалясь, взглянул на нее остановившимися мертвыми глазами, будто хотел ей сказать, как обидно ему было умирать, — такая мука исказила его лицо, такое страдание…