Шрифт:
Глава 1
Всё началось, когда Голецкий замолчал. Он точнее прочих смог разглядеть момент, когда армия началась, и с прошлой жизнью уже было покончено. Глядя то в темноту за окном, то на отражение нашего купе в нём, он думал о грядущем и минувшем. Будущее ждало по ту сторону ночи, а прошлое уносилось во мрак под стук колёс поезда. Его круглые, блестящие глаза смотрели на мир вокруг с видом глубочайшего замешательства, а в голове крутилась одна и та же бестолковая мысль: «И чё теперь делать-то, а?..»
У
Дверь в купе отворилась. Перед нами появился Капитан. Мы затихли.
– Через пятнадцать минут на выход, – объявил он.
Мы молча кивнули, и только Батонову захотелось высказаться.
– Наконец-то, товарищ капитан! У меня срака уже квадратная, товарищ капитан! Булки болят!
Мы посмеялись. Посмеялся и Капитан.
– Смейтесь, смейтесь пока. Завтра уже не до смеха будет.
После этих слов Капитан ушёл, оставив дверь открытой.
– В лифте чё-ли родился, ёпп, – вполголоса сказал Батонов, встал и захлопнул дверь.
– Ты чё так громко? Вдруг услышит, – прошептал Тихонцев.
– Да и ну его, чё? Мы ж не в армии пока ещё, чё он мне?
Мы снова загалдели, и только Голецкий всё так же молчал. Старая мысль в его голове сменилась новой. «Пятнадцать минут. Пятнадцать минут… Пятнадцать минут!»
На привокзальной площади нас ждал зелёного цвета автобус. Рядом с автобусом стоял и курил зелёного цвета прапорщик. Фонари высвечивали во мраке только его силуэт. Лица видно не было. Когда он затягивался, огонёк сигареты чуть подсвечивал его подбородок и нос. Глаза прапорщика оставались в тени.
Капитан велел нам ждать. Он поздоровался с прапорщиком и передал ему бумаги на нас. Они поговорили о чём-то, а потом пожали руки, и Капитан ушёл. Прапорщик сделал последнюю затяжку, выкинул окурок и дал команду:
– В автобус, в колонну по одному, заходим.
Мы ехали, сквозь холод, слякоть и ночь. Дорога была ровной, и водитель гнал с ветерком. За весь путь прапорщик заговорил с нами только один раз.
– Все из одного военкомата? – спросил он.
– Так точно! – ответили мы.
– Судимые есть?
– Так точно! – ответил Отцепин.
Прапорщик усмехнулся, достал новую сигарету и закурил.
– Двадцать два долбоёба… – сказал он, задумчиво глядя в окно.
Нас доставили в часть, высадили, завели в казарму и усадили в комнату досуга с ударением
– Так, знач щас. Щас делаем следующим объазом. Достаём все телефоны, звоним ъодителям. Звоним, пишем – всё ъавно. Ъядовой Анукаев ъаздаст вам каъточки с инфоъмацией. Там будет адъес части, мой номеъ телефона и номеъ замполита. Доводите эту инфоъмацию до ъодителей. Если какие-то вопъосы – звонят пусть напъямую мне. МНЕ! Это понятно?
– Так точно!
– Всё, пять минут, въемя пошло.
Прапорщик картавил. Досадное дело, когда ты прапорщик с двумя «эр», да ещё и по фамилии Гр-р-решин.
Комната досуга наполнилась шумом. Мы звонили матерям, отцам и жёнам в последний раз перед тем, как с головой погрузиться в новую реальность. Каждый из нас наслаждался этим ночным разговором с родными. И только Батонов сидел с хмурым видом и листал фотографии каких-то девок в купальниках. Звонить ему было некому.
– Так, всё, заканчиваем, – объявил прапорщик. Комната досуга стихла.
Мы выключили телефоны и положили их в сумки с личными вещами. В них были остатки прощальных гостинцев от тех, кто провожал нас на поезд. Часть домашних вещей нам должны были оставить, а с частью из них мы прощались навсегда.
– Сумки тепеъь кладём во-о-он в тот угол, и…
Прапор остановился, услышав какой-то звук. Мы тоже его услышали. То были тихие всхлипы Голецкого, закрывшего лицо руками и плакавшего за партой в первом ряду. Бедняга совсем расслабился.
– Ты чё это? Дома что случилось? – спросил прапорщик.
Голецкий покачал головой.
– А что такое?
Голецкий не мог ничего ответить: его душили слёзы.
– Гъустно поди, да? Домой охота?
Голецкий стал кивать и даже немного подуспокоился. Ему казалось, будто прапорщик проявляет участие, и что если он сейчас выложит ему всё, то прапорщик выслушает и поймёт. А может – и домой отправит! Переборов страх и боль, державшие его за горло, Голецкий выдавил из себя:
– Д… д-да. Домой хочу-у-у!
– Домой хочешь?! – переспросил прапорщик.
– Угу-у-у!
– А НА ВОЙНЕ ДЕТИ ПО ДЕВЯТЬ ЛЕТ ОТ ЪОДУ СНАЪЯДЫ В ТЫЛУ ХУЯЪИЛИ И НЕ НЫЛИ И К МАМКЕ НЕ ПЪОСИЛИСЬ И СОПЛИ НЕ ПУСКАЛИ НА ПОЛ!!! ГОВНО БЛЯДЬ!!! ДОМОЙ ОНО ХОЧЕТ!!! СИСЬКУ МОЖЕТ ТЕБЕ ДАТЬ А СИИИСЬКУ ВОТ ВОЗЬМИ МОЮ ХОЧЕШЬ ИЛИ ХОЧЕШЬ ЗАМПОЛИТА ПОЗОВУ ОН СВОЮ СИСЬКУ ДАСТ А??? ИЛИ КОМБАТА ХОЧЕШЬ ПОЗОВЁМ У НЕГО ЦЕЛЫХ ДВЕ СИСЬКИ!!!
Прапорщик орал, слова его бились о стены комнаты досуга с ударением на первый слог, а сам он, казалось, расширялся, заполняя пространство. Голецкий ныл – ныл и съёживался. Теперь он уже рыдал во весь голос, понимая, что услышать его может лишь господь Бог.