Утренняя повесть
Шрифт:
И было еще одно, делающее мою карту похожей на самую подробную, цвет. Где голубое переходит в светлое, почти в белое, — там не очень глубоко, до двухсот метров, А темно-синие места, да еще со штриховкой, означают океанские впадины, глубже семи километров.
Когда-то Колька Тищенко рассказывал мне, что в Полинезии есть маленький островок, колония, площадь ее около пяти квадратных километров — меньше нашего Зеленого острова! В конце позапрошлого века матросы одного английского судна, отправленного за хлебным деревом, взбунтовались,
В Тихом океане каждый остров, наверное, тайна, приключения, удивительные судьбы.
Но и днепровские острова небезынтересны. Что мы знаем о том же Зеленом? Мало, почти ничего… А если я уйду на «Тимирязеве», то побываю и на Хортице. Там была когда-то Запорожская Сечь, и стоит побродить по острову, наверняка можно найти что-нибудь примечательное: старинную монету или кинжал, или казацкую трубку (люльку!), еще пахнущую табаком (тютюном!). Тарас Бульба, сыновья Остап, Андрий. Ожившая история!
Я захлопнул атлас и выглянул в окно. Весь так и потянулся к необычайным и романтичным страницам. Мне было мало одному испытывать такое чувство. Хотелось поделиться. Я побежал к друзьям. Авось собеседника найду, союзника. Захлебываясь, перебивая друг друга, будем говорить, говорить…
Вернулся я домой через полчаса, унылый и опечаленный. За это время произошло многое. Настроение у меня — хуже быть не может…
Возможно, если бы Денис был дома, все сложилось бы по-другому. Но он убежал в кино, и я направился к Соколову.
— Это пвеквасно, что ты пвишел, — встретил меня Фимка. — Давай еще сповить на амевиканку!
Ему не терпелось взять реванш за свой проигрыш. Можно лишь предполагать, как в случае победы он издевался бы надо мной!.. Фимка вынул из стола коробочку с монетами.
— Давай словить, я любую из них пвоглочу и даже не помовщусь.
Он, видно, готовился к такому мероприятию: здесь были лишь мелкие монеты. Соколов решительно сунул одну из них в рот и протянул мне руку: поспорим — и никаких гвоздей!
— Не хочу, ну тебя! — отмахнулся я. — Выплюнь монету, ее же всякие люди держали, может быть, заразные.
Фимка выплюнул на ладонь полушку и с любовью осмотрел ее:
— Евунду ты гововишь. Ее, возможно, Екатевина или сам Петв девжали…
— Ладно, кто бы ни держал, глотать не советую. И спорить с тобой не стану.
— Думаешь, подавлюсь! Нетушки, пвеспокойиенько пвойдет.
Я махнул рукой, показал, что не хочу продолжать подобный разговор. И тогда Фимка выразил желание без всякой «американки» проглотить полушку. Не успел я остановить его, он мгновенно слизал ее с ладони и запрокинул голову. Под пупыристой кожей заходил быстро-быстро кадык, Фимка, как в цирке, грациозно развел руками: «Готово!»
— Ты хоть кипяченым молоком запей, — посоветовал я.
— Можно — с готовностью согласился он. — Полезу в погвеб, сойдет и сывое.
Соколов вышел из
Как бы то ни было, Фимка скоро появился, облизывая белые капли, предложил мне:
— Беви задавма остальные монеты, а то вмиг поглотаю. Можно вместе с ковобкой.
Я испуганно глядел на него, потому что сперва подумал, что он и коробочку будет глотать.
— Беви, беви, я в них больше не нуждаюсь и в музей не хожу. Там одна ветхость!
Отказаться я не мог. Правда, я давал слово Денису, да и монетки здесь ерундовые, но если не возьму, он, чего доброго, начнет их глотать. А потом — засорение желудка. И кто виноват? Я. Все начнут: «На твоих глазах происходило. Почему не принял меры? Не сигнализировал?» Я вздохнул и положил коробочку в карман.
— Меня, понимаешь, в стовону искусства потянуло, — продолжал Фимка, — в квужок балалаечников или еще куда.
Как человек, недавно ушедший из музыкалки, я не одобрил решение Соколова и скривил губы. Моя безобидная гримаса вызвала у него приступ гнева:
— Шо ты понимаешь! — закричал Фимка. — Может, во мне вундевкинд сквывается! А ты меня за квылья хватаешь.
— Я не хватаю.
— Не хватаешь? Посмотви в зевкало на свое выважение.
Я повернулся к зеркалу, чтобы взглянуть на выражение лица. Но, кроме веснушек и рыжеватого чуба, ничего подозрительного не увидел. И все же я чувствовал себя виноватым. Ведь Фимка, казалось, напрочь забыл о том, что я его заставил прогуляться в трусиках. Все монеты отдал. А я… неблагодарный, никак не могу оценить его талант!
Но какой же я товарищ, если не огражу его от напрасных стараний? Начинать заниматься музыкой в пятнадцать лет, по-моему, дикость. Могут, понятно, быть исключения, но здесь не тот случай, ей-богу. Ну, научится Фимка тренькать на балалайке «Во саду ли в огороде», а дальше?
Чтобы отвлечь Соколова от его новых планов и поделиться своими, я начал говорить о днепровских островах. О Хортице, о Запорожской Сечи, так ярко описанной Гоголем. Ведь я для этого и пришел, собственно… Фимка слушал и ничего не понимал: почему такой внезапный переход? Лицо его становилось недоверчиво-хмурым. Но когда я рассказал, что мы с Людой и Ольгой собираемся уйти на «Тимирязеве» до конца лета, Фимка от радости подпрыгнул:
— Ха-ха! Вот что вы задумали! А ты мне Гоголя поешь: «Тиха укваинская ночь, пвозвачно небо, звезды блещут…»
— Ну, это, положим, Пушкин, а не Гоголь…
— Плевать! Ты мне гоголями-моголями здвавый смысл не затуманивай. Вы с Людкой пвосто задумали свадебное путешествие. Со своей любимой Людочкой.
— Ты, тип! Ты что, с ума сошел? Фима победоносно смотрел на меня:
— Бвось! На мозги не капай, суду все ясно. — Он хлопнул ладонями, с силой потер их и засобирался.