Утро (Из дальнего прошлого)

Станюкович Константин Михайлович

– Ты это за что?

– Небось знаешь за что, подлец!

– Зря дерешься. Не я подарил Дианку акул-рыбам.

– Не ты? Кому ж другому, подлецу?

– То-то не я. А по правде скажу: очень даже рад, что нашелся другой матрос. Давно бы Дианку в воду... Недаром сучьего ведомства... Подлей и обманней была самой подлой бабы... Вроде быдто за боцмана бегала, подлая, в палубу и тишком цапала за ноги.

– За то Дианка и цапала тебя, что ты подлый матрос. Понимала тебя. Ты извел животную. Побереги лучше шкуру. Не барабанная. Винись, кантонищина.

–

Считаешь себя умным, а зря грозишься. Давно утопил бы Дианку, если бы польстился на такое дело.

– И льстился. Обещал придушить собаку.

– Мало ли что скажешь от игры ума.

– Врешь! Ты утопил Дианку. Не губи людей. Признавайся. Не признаешься, так все равно по совести тебя отлепортую. Всем известно, какой ты арестант.

– А ты еще быдто праведный судья! Так докажи, что я утопил Дианку. Докажи, правильный боцман!

Боцман пришел в ярость.

Чувствуя неодолимую потребность возмущенного чувства сию же минуту истерзать это красивое и словно издевавшееся лицо, он бросился к Зябликову с поднятым кулаком.

Но тот отскочил.

В ту же минуту боцман и матрос увидели старшего офицера, поднимавшегося на мостик.

Тогда Зябликов умышленно громко проговорил притворным обиженным тоном:

– За что безвинно дерешься, боцман! Не очень-то дозволено зверствовать! Старший офицер не похвалит!

– Ты... ты утопил Дианку. Ты, подлая тварь!
– сдавленным уверенным голосом прохрипел боцман.

И, погрозив кулаком, бросил на матроса взгляд, полный злобы и презрения, и пошел вприпрыжку на бак.

Зябликов снова стал оттирать кнехт, но уже больше не напевал и взглядывал на небо и на океан встревоженными глазами.

Беззаботность с его лица вдруг исчезла.

III

После трех почти бессонных суток и после страшного душевного напряжения, пережитого трусливым человеком, который должен был скрывать от людей и опасность клипера, и, главное, свой страх перед смертью, минутами, казалось, неминуемою, - старший офицер сегодня проспал. Он не поднялся, как обыкновенно, с командой и не раздражался, упрекая себя.

Радостный, что он держал себя молодцом в бурю и капитан, кажется, доволен им, что опасность прошла и "Красавец" так хорошо выдержал страшный шторм, - старший офицер чувствовал себя счастливее и жизнерадостнее и, казалось, ощутил всем своим существом всю прелесть роскошного утра, которой прежде не замечал.

Весь в белом, невысокого роста, с длинными расчесанными рыжеватыми бакенбардами, обрамляющими широкое и скуластое загорелое лицо, несколько осунутое после шторма, с маленькими глазами и мясистыми щеками, старший офицер стоял на краю мостика, вдыхая полною грудью чудный морской воздух, веющий свежестью океана. Он взглядывал и на небо, и на океан и, видимо, довольный собой и природой, обратился к вахтенному офицеру:

– А ведь чудное утро, Виктор Андреич.

– Прелесть, Павел Никитич!
– восторженно воскликнул совсем юный мичман.

– И океан какой... А ведь какую штормягу задал... я вам скажу!

О шторме, который наводил

на старшего офицера трепет и заставлял уходить в каюту и там рыдать и молиться, чтобы снова скрывать на людях малодушный страх, старший офицер сказал несколько небрежным тоном и, самодовольно улыбнувшись, прибавил:

– Небось, Виктор Андреич, сердце ёкало?

– Совсем перетрусил... До стыда трусил, Павел Никитич!
– ответил мичман и, считая себя бесконечно виноватым за то, что он такой трус, смутился и покраснел.

– Ничего... Попривыкнете, Виктор Андреич, - покровительственно сказал старший офицер.
– И я в первый свой шторм, который испытал, когда был мичманом, вспоминал бога. Однако посмотреть "убирку"... И то проспал сегодня!
– прибавил Павел Никитич.

И, словно бы считая неудобным быть при матросах необыкновенно радостным и счастливым, он спустился с мостика с серьезным и озабоченным лицом доки старшего офицера и пошел на свой обычный утренний осмотр клипера.

Когда Павел Никитич спустился, сопровождаемый боцманом, в палубу, боцман нашел, что время было доложить старшему офицеру о беде - и не при матросах, а без свидетелей, когда старший офицер, по мнению Иваныча, кое-что понимающего в психологии, легче "входит в понятие".

IV

– Осмелюсь доложить, ваше благородие!..
– угрюмо начал боцман.

– Осмеливайся... докладывай, Иванов!
– с шутливым благоволением сказал старший офицер.

– Команда вроде потерянной из-за эстой беды, что стряслась, ваше благородие!
– еще подавленнее и угрюмее докладывал боцман на ходу.

– Что такое? Какая беда, скотина?
– тревожно спросил старший офицер, внезапно остановившись и повернувшись к боцману.

И маленькие, только что веселые глаза сердито забегали и зло смотрели на боцмана, вдруг испортившего превосходное настроение Павла Никитича.

– Дианка пропала, ваше благородие!
– промолвил боцман с таким мрачным видом, точно сообщал о необыкновенном несчастии.

– Капитанская собака? Дианка? Куда ей пропасть?
– испуганно протянул старший офицер, еще не поверивший, казалось, этому неожиданному и крайне неприятному известию.

Он знал, как любил командир "Красавца", капитан второго ранга Бездолин, Дианку и какое произведет на него впечатление пропажа его единственного и верного друга, как называл Дианку молчаливый и хмурый капитан.

– Весь клипер обшарили с капитанским вестовым Мартышкой, ваше благородие! Нигде нет. Мартышка вовсе взревел от страха... Беда!

– Так где же Дианка?
– растерянно спросил Павел Никитич.

Боцман не без снисходительности к бессмысленному вопросу старшего офицера ответил:

– Надо полагать, что за бортом, ваше благородие!..

– Конечно, за бортом, осел!.. Значит, матросы? Этакая возмутительная подлость!.. Ты, боцман, как допустил? Как опозорил своего старшего офицера? Понимаешь ли, что матросы сделали?
– резко и отчеканивая слова, говорил Павел Никитич, слегка бледнея.