Утро (Из дальнего прошлого)

Станюкович Константин Михайлович

Она просто-таки не терпела матросов.

При всяком удобном случае Дианка выказывала недобрые чувства и даже презрение к ним и старалась куснуть матроса помоложе, точно понимая, что такой побоится серьезно огреть капитанскую собаку, и нападала на него с большим коварством и обыкновенно не в присутствии капитана.

С самым подлейше-невинным видом собаки, словно бы почувствовавшей раскаяние и потому виновато и льстиво вилявшей хвостом, приближалась она к матросу. И, когда тот доверчиво начинал трепать Дианку, она быстро кусала и удирала на мостик.

С высоты мостика, вблизи вахтенного офицера, она с прежним, словно бы насмешливым, спокойным высокомерием смотрела

на обманутого и, казалось, думала:

"Однако этот матрос глупее щенка".

Но необыкновенная изобретательность Дианки шла дальше. Она приняла на себя хлопотливую и, во всяком случае, небезопасную обязанность, которая особенно нравилась ей, удовлетворяя ее злое чувство к матросам.

Как только раздавался окрик боцмана: "Пошел все наверх!" - и матросы торопливо выбегали на палубу, Дианка как бешеная летела вниз и кусала за икры последних, поднимающихся по трапам матросов, причем чувствительнее кусала тех, кто внушал ей большую ненависть.

Как ни лукава была Дианка, налетавшая на матросов из засады и стремительно, ей все-таки приходилось получать торопливые пинки. Они озлобляли собаку и только изощряли ее хитрость, усиливая кровожадное удовольствие охоты.

Чаще других и ожесточеннее бил Дианку, когда ловил ее на палубе, Зябликов, нередко ходивший с покусанными икрами.

Взаимная ненависть их усиливалась, и они боялись друг друга.

Команда была уверена, что командир не знает о такой коварной охоте за матросами. И от кого мог он узнать об этом? Правда, боцман два раза докладывал старшему офицеру о подлом характере Дианки и о том, что ребята "обижаются" на нее.

Но Павел Никитич только смеялся и говорил:

– Глупости. Со вздором лезешь.

Павел Никитич и большинство офицеров восхищались выдумкой умной собаки, которая подгоняет лодырей, слегка хватая за ноги.

Только доктор Иван Афанасьевич, не особенно друживший с кают-компанией, штурман, недолюбливавший флотских, и один мичман возмущались.

Но никто не решился обратить внимание командира на поведение Дианки. Старший офицер отказывался докладывать капитану о "вздоре", о том, что собака, играя, носится за матросами, а другие не хотели вмешиваться не в свое дело.

Да капитан и ни с кем не входил в разговоры. Только говорил по службе и был лаконичен.

В офицерах капитан возбуждал неприятное и досадное чувство робости и какого-то невольного страха перед импонирующею властностью неустрашимости и дерзкого хладнокровия. Его одиночество и нелюдимость и суровая молчаливость интриговали и оскорбляли офицеров. Все были недовольны "мрачным капитаном", как часто называли его.

Несмотря на год командования клипером, он оставался неразгаданным и загадочным. Конечно, еще чаще судачили о нем в кают-компании и пробирали его главным образом за то, что держит себя отчужденно, и, нарушая морские традиции, не приглашает офицеров по очереди к себе обедать и отказался раз навсегда обедать по воскресеньям в кают-компании, да и на берегу тоже всегда один. А со старшим офицером, своим ближайшим помощником, еще молчаливее и скрытнее и не особенно дает ему самостоятельности. Это случилось как-то само собой, без объяснений с какой бы то ни было стороны. Капитан, казалось, не очень-то ценит Павла Никитича, но не разносит. А Павел Никитич старается еще более и еще более боится капитана. Капитан никого не хвалит и никому не делает резких замечаний. И, будто не доверяя никому, во время шторма или во время плавания в опасных местах не сходит с мостика и простаивает долгие часы подряд, ни с кем не советуясь. Он только приказывает.

Интересной

и пикантной темой в кают-компании было самое неожиданное для всех согласие Бездолина на назначение его командиром "Красавца" взамен заболевшего капитана.

А Бездолин недавно вернулся из трехлетнего дальнего плавания, пробыл с семьей только полгода и... снова в дальнее плавание на три года...

Разве было можно морякам не "ошалеть" от удивления, когда жена капитана была, конечно, обворожительная женщина тридцати лет и было двое детей у них, разумеется, прелестные?

И после долгой разлуки только шесть месяцев остаться с "очаровательной женой" и "прелестными детьми"?

Конечно, явилось предположение о "страшной" семейной драме.

Разумеется, нашелся в лице мичмана Нельмина сплетник не без "выдумки", который, как все сплетники, знал "все... все" про ближних и потому, конечно, месяца через два после ухода из Кронштадта сообщил в кают-компании имя любовника очаровательной жены капитана и...

– Вы понимаете?!
– воскликнул с увлечением мичман.

И на основании письма одного товарища, полученного в Гревзенде, письма, в котором сообщались смутные слухи, мичман рассказал с подробностями, именно и обличавшими сплетню, о том, как "безумно влюбленный" в жену Бездолин, истосковавшийся за три года, вдруг узнал, что его, молодого еще мужа, "очаровательная" променяла... на адмирала Трилистного... "Очаровательная" могла хранить верность только год, и затем...

– Вы понимаете?
– снова воскликнул мичман, словно бы для того, чтобы слушатели понимали, что он несомненно врет.
– Вы понимаете, в какой ужас пришел Бездолин от такой подлости своей Муни. Вы догадываетесь, господа, как поздно прозрел он, что женатый человек, у которого очаровательная жена, рискует, уходя в плавание на три года... И на кого променять? Вы ведь знаете, какой старый, "цинготный" адмирал? Ну, Бездолин сурово сказал Муне, что она... вроде как дама из Амстердама... Он все-таки безгранично ее любил, но "прощайте отныне навсегда... О Муня! Наслаждайтесь жизнью со старым козлом"... И немедленно мундир и к министру... Вот откуда это назначение командиром "Красавца"...

– И врешь же ты как сивый мерин!.. Ведь жена провожала мужа в день ухода... И капитан каждый вечер уезжал с клипера в Петербург... И адмирал Трилистный родной дядя Марьи Николаевны!.. Неправдоподобно соврал!
– вдруг проговорил товарищ Нельмина.

Мичман на минуту смешался, и глаза его забегали.

Но вдруг в отваге отчаяния выпалил:

– Ну так что ж?.. Ну, приезжала... Может быть, апарансы...* И могла приехать, чтобы просить прощения...

_______________

* Для видимости (от франц.
– en apparence).
– П р и м. р е д.

– А Трилистный?..

– Ну так что ж?.. Может, другой адмирал... И что пристаешь, Иван Иваныч... Разве я выдумал?.. Я передаю со слов Жиркова... Он писал... Он, значит, и переврал... Очень может быть, что переврал... Я очень рад, если несправедливо врут на Марью Николаевну... Прелестная женщина... Но я все-таки не ушел бы от нее на три года!
– добродушно и весело прибавил Нельмин.

Однако многие поверили, что что-нибудь да есть и пахнет семейной драмой.

Но нашлись офицеры, которые, напротив, утверждали, что семейное счастье капитана не омрачено. Они любят друг друга, и Марья Николаевна благородная женщина... Про нее ничего не говорят... Но министр приказал: "Или отправляйтесь... или оставляйте службу!" Поневоле пойдешь...