Утро. Ветер. Дороги
Шрифт:
— Дороже, — глухо сказал он. — А теперь иди, а то бросили их…
Когда я вышла, Ермак с Валерием играли в шахматы. Оба страшно путали. Я села рядом.
Глава двадцатая
БЫВШАЯ ЖЕНА
Сначала шофер Моржа привез мамины вещи. Затем мы поехали за ней на такси — папа и я.
Мама уже все знала. Я так и не поняла, говорил ли Морж с ней лично или по телефону, а может, написал ей письмо? Но как бы то ни было, он подготовил ее, потому что мама не выразила никакого удивления. Правда, перед
Молча она вышла из больницы, молча доехала до дома, молча вошла в бывшую свою семью, молча прошла мима празднично сервированного стола в свою комнату.
Мы с папой к ее приходу провели генеральную уборку, купили шампанского и всякой всячины, но мама даже не посмотрела ни на что. Она только попросила меня убрать с ее постели «эту гадость» — котенок привык спать у меня на постели и еще не знал, что теперь он не должен туда входить. Затем мама заперлась в своей комнате. Сесть за стол отказалась, так как «поужинала в больнице».
Мы с папой обескураженно взглянули друг на друга.
— Все по-прежнему, как было, — шепнула я ему горестно. — Шел бы ты к Шуре, а то она сейчас переживает…
— Сегодня как-то неловко, — сказал папа и пошел к себе в комнату.
Я покрутилась перед запертой дверью — оттуда не доносилось ни звука, и пошла к папе, как в детстве. Он держал в руке лист картона.
— Я давно не клеил, дочка, — сказал он, глядя на картон, как на друга, встреченного после долгой разлуки.
Потом отец сказал, что хочет подумать один и прикинуть чертежик.
— Ой, папка, как я по тебе соскучилась! Мы обнялись, и оба рассмеялись.
— Папа, ты делай чертеж, а я все-таки съезжу к Шуре. А то ей одной сегодня холодно. Она, поди, ревнует. Если мама проголодается, все на столе. Ты пока не убирай, ладно? Мы еще поужинаем, и я сама уберу.
Шура уже переехала из гостиницы в комнату тети Попова. Комната была чудесная: просторная, светлая, с балконом. Только, одно «но» — в общей квартире. Зато там проживали одни артисты.
Шура еще не повесила объявление, сколько раз ей звонить, я позвонила наобум.
Мне отперла симпатичная интеллигентная старушка (наверно, бывшая инженю).
— Не знаю, примет ли вас Александра Прокофьевна, — замялась инженю, — она, гм, заболела.
— Знаю. Я и пришла за ней ухаживать, — сказала я и, не постучавшись, ворвалась к Шуре.
В комнате было темно, и я, пошарив у дверей, включила свет.
Вот что я увидела: на полу валялись черепки от битой посуды, в том числе сахарницы, — едва я сделала шаг, сахар захрустел под ногами, как снег в лютый мороз. Стулья были повалены, словно после бурана. Сама Шура лежала ничком на постели и горько-прегорько рыдала. (Ничего себе, папа лепит макеты, а с Шурой творится эдакое. Ну и ну!)
Я сбегала на кухню и спросила у артистки (уже другой, видимо на характерные роли) веник и совочек. Мне их тотчас вручили с понимающим видом. Прибрав в комнате, я присела к Шуре на кровать и обняла ее.
— Это реакция: слишком много счастья! — пояснила я сама себе вслух и громко.
— Счастья!!! —
Она была в хорошеньком халатике, который ей не шел. Она и на деревенскую была не похожа, и на городскую. Она ни на кого не была похожа, только на самою себя.
— Счастье! — повторила она с горечью.
— Как, ты уже не ценишь свое невиданное, сказочное счастье?
— Владя, я ценю. Я очень ценю все, что ты для меня сделала, что делает для меня Попов: не жалеет ни времени, ни сил. Это я ценю. Но… я люблю Сергея, а он… Ты еще ребенок, что ты в этом понимаешь. Стоило ей поманить его пальцем, и он уже все простил.
— Слушай, Шура… Сядь и слушай. Ну? — Она послушно села и поправила задравшийся халат. — Папа тебя любит. Это «го единственная, за всю его жизнь, любовь. На маме он женился не разобравшись — только пришел с фронта. Он просто мечтал о семье — жена, дети. Слишком был измучен. Дети у него были, не совсем удачные, но были, жены, по существу, не было. Он несчастлив в браке. Не расторгал его лишь из-за детей.
— Из-за тебя, Владя.
— Может, больше из-за меня. Валерий — мамин сынок. Затем отец встретил тебя и полюбил. Не артистку Мосфильма, а тебя — Александру Прокофьевну Скоморохову. Ему все равно было: артистка или колхозница — он полюбил тебя. И, насколько я знаю своего отца, он не разлюбит тебя никогда. Ты слушай. А мама его вовсе и не манила. У нее большая беда — смертельная болезнь. А второй муж оказался негодяем. Не захотел принять ее из больницы. Так куда же ей возвращаться, как не домой? Ну, скажи по совести.
Шура вздохнула и пошла умываться.
— Твой отец не придет ко мне больше?
— С чего ты взяла? Как ходил, так и будет ходить.
— Ты меня еще не возненавидела, Владя?
— Почему я тебя возненавижу?
— Ну, все-таки… Разлучница. За мать, наверно, обидно.
— Мне слишком долго было обидно за отца. Мама сама оттолкнула от себя отца… но, учти, она очень больная. И вообще, хватит об этом. Лучше расскажи, как у тебя дела на Мосфильме.
— Съемки еще не скоро, а работы по горло. Хочешь посмотреть сценарий?
Шура подала мне напечатанный на машинке сценарий. В двух сериях!
— Шура, дай почитать.
— Возьми. На два дня. Шура совсем успокоилась.
Я рассказала ей о Зине — о судьбе и гибели. Шура опять поплакала, но уже не о себе. Потом она пошла меня провожать до метро.
— Это он тебя прислал? — спросила она, прощаясь.
— Конечно! — пришлось мне соврать.
Так все вошло в свою колею. Мама лежала молча, словно обиделась на весь белый свет, и смотрела перед собой невидящим взглядом. Утром к ней приходила медицинская сестра делать уколы. Я приносила ей интересные книги, ее излюбленные журналы, но она не читала ничего, даже газет. Это нас встревожило. Я съездила к дяде Александру посоветоваться — он только вздохнул. Мы сидели втроем в кухоньке и пили чай. Близнецов не было дома. Тетя Аля подала такие вкусные пироги, что пальчики оближешь. Я снова заговорила о маминой апатии.