Узник «Черной Луны»

Дышев Сергей Михайлович

– Ну, как он? – спросил тот, что был ниже ростом.

– Перечит, – ответил Стефан.

– А представился? – спросил другой.

– Нет. Шефу пришлось напоминать.

– Гадина бескультурная. Мы же тебя учили! – Низкорослый подошел ко мне и крепко саданул в челюсть.

Я упал вместе с табуретом. Пока я барахтался, диалог продолжился.

– Что он еще натворил?

– Дерево ему не понравилось на картине. Некрасивое, говорит. Что тебе больше нравится? – повернулся он ко мне.

– Городские пейзажи, – опробуя

после удара челюсть, прошамкал я и почувствовал, как в печень вошла нога. Изогнувшись от боли, я подумал: «Хорошо бьют, знаючи».

– Еще чего было? – продолжал интересоваться коротышка.

– Скажу, – сурово отозвался Губошлеп. – Ухо ему не понравилось у памятника.

– Вот же урод! – возмутился коротышка.

– Ничего святого нет! – поддакнул длинный. – Памятник обидеть.

– Беззащитный.

– А вот я сейчас ему самому ухо поджарю! – неожиданно развеселился Губошлеп.

Я подумал, что он шутит. После интеллектуальной беседы это был слишком резкий переход. Но он не шутил. Двое схватили меня сзади за руки, а Стефан поднес горелку. Я почувствовал резкую боль, затрещали волосы. Вывернувшись, я пнул Стефана, он рухнул вместе со своей лампой, удержав ее в горизонтальном положении; потом я рывком назад опрокинулся вместе с конвойными. Когда вошел Петреску, мы все сидели на полу. Короткий испуг промелькнул в его глазах, он оглянулся на дверь и быстро спросил:

– Что это вы все на полу?

Никто не ответил. Я сел на табурет, Губошлеп снова принялся за грибоедовское ухо, а двое других стали отвинчивать решетку на окне, отверточки они вытащили из карманов.

– Почему пахнет паленым? – резко спросил Федул.

– Волосы у Безухова подпалили, – ответил я.

Федул посмотрел на меня и спросил:

– Почему у вас ухо такое красное?

– Наверное, об подушку натер.

– Я прикажу выдать вам помягче.

– Благодарю вас.

Петля за решеткой нервно подрагивала, как язычок у змеи. Возможно, это шутил ветер. «Интересно, – подумал я, – если б Федул не вошел, осталось бы у меня ухо?»

Федул уселся в кресле, закурил трубку. Меня затошнило от утонченного садизма.

– В нашей бренной жизни у кого-то не хватает ума, у кого-то – денег, а у кого-то нет и того и другого.

– У тех, у кого есть и ум, и деньги, как правило, уже изношена совесть, – аккуратно выверяя слова, заметил я. Когда меня не бьют по голове, я способен на афоризмы. Когда бьют – могу цитировать только классиков.

– Возможно. Если человек умный – он не может быть бедным, я имею в виду в материальном плане.

– Вы о себе? – уточнил я, прикидывая последствия каждой своей фразы.

– А вы колкий человек… Я сейчас звонил своему бывшему коллеге, он служит в тираспольском УВД. Представляете, были даже в приятельских отношениях. А сейчас он меня такой бранью поливал… Но какие-то контакты надо находить – война же не может быть бесконечной.

Хорошо, хоть в этом он со мной солидарен. Война, – он вздохнул, – будь она неладна.

Тренькнул телефон. Федул с неудовольствием снял трубку – «да, слушаю» – и тут же перешел на молдавский. Голос засомневался, засмеялся дружелюбно, потеплел, заторопился, затрещал напористой, но учтивой скороговоркой. Потом Петреску стал кивать и быстро что-то записывать. Минуту после разговора он сидел молча, с плутоватой улыбкой.

– Ну что вы так долго возитесь? – спросил он.

– Сейчас… – сказал высокий и уронил решетку на пол.

– Я недавно в этом кабинете – не люблю решеток.

Открылась дверь – вошла невзрачная женщина без возраста. Она прошла к столу начальника, за ней шлейфом тянулся запах кофе. Женщина вышла, Петреску сразу приник к чашке.

– А мы поговорим о прекрасном, – предложил он и посмотрел на меня с прищуром, как на мышиный пух: дунешь – и с глаз долой. – Как вам изысканная грязь красок у Эдварда Мунка? Какие у него самки: некрасивые, вызывающе порочные, сексуальные, даже девичья невинность у него – изощренно-сладострастная. А в мазках этакая похотливость грязного старичка, который обязательно жирно намажет лобок чернотой.

– Вам, я вижу, по душе экспрессия? – Я лихорадочно стал вспоминать эстетические уроки бывшей жены – уж в чем она изощрялась! – Да, конечно, Мунк! Сомнамбулические лица, агонизирующая тоска, все овальное, растекающееся. Женщины, берег, «Смерть Марата».

– «Смерть Марата»? Вам нравится? Сексуально-революционный пафос… Эта картина мне почему-то напоминает плакат для обучения строевой подготовке… А вот как вам «Половая зрелость»? Нагая девчонка на чужой кровати, сжавшаяся, испуганная, но уже трепещущая, с пульсирующим инстинктом…

Меня этот разговор уже начал выводить из терпения. В таких случаях я обращаюсь за помощью к классикам марксистско-ленинского учения.

– Читаете Ленина, несмотря на ветры перемен? Похвально, – заметил я и, не давая собеседнику ответить, обрушил на него афоризм: – Ильич, кстати, как-то говаривал: «Несдержанность в половой жизни – буржуазна: она признак разложения».

– Серьезно, он так говорил? – Федул расхохотался. – Тогда получается, что пролетарий, несдержанный в сексуальных утехах, автоматически может стать буржуа!

– Вы ловкий собеседник, – признал я. – Даже Ленина парировали.

– Ах, ерунда… Мало ли что говорилось в свое время на публику. А женщина будет вечна в искусстве. Сублимирующий Модильяни, Дега, певец женской гигиены… А у Мунка, между прочим, знаете, какая картина меня потрясает? «Крик». Огромный овальный рот, разорванный в животном ужасе. Потрясающий безудержный кошмар. Поэзия страха!

«Вот оно где, твое садистское нутро, – подумал я облегченно. – Скотина эстетствующая».

– О! – радостно произнес Губошлеп.