Узоры на коже

Манило Лина

— Зачем сбежала? — продолжает, поглаживая её по плечу, словно неосторожный жест может привести к катастрофе. А у меня такое чувство, что наблюдаю за опытным ловцом, загоняющим в силки дикого норовистого зверя. — Не хорошо так поступать, бегать за собой заставляешь…

— Игорь, мне нужно было. Я бы скоро сама вернулась, правда-правда.

— Я тебе верю, Маша, верю. Ты же умница, да? А теперь пошли, я машину оставил, ещё угонят.

Она кидает на меня виноватый взгляд и говорит:

— Я пошла? Павлу передайте, что я не хотела, чтобы так получилось.

И, не дожидаясь ответа, резко разворачивается и семенит по

дорожке. Игорь секунду медлит, потом произносит: "Больше вы её не увидите, обещаю" и уходит вслед за Машей. Пара мгновений и они скрываются за поворотом.

— Дела-а… — протягивает Роджер, вглядываясь вдаль.

— Роджер, у тебя есть сигарета?

Протягивает молча пачку, достаю одну и, воспользовавшись красивой серебряной зажигалкой, закуриваю. С непривычки горло саднит, а горький дым наполняет лёгкие. Отходим подальше от входа и присаживаемся на высокую деревянную лавочку, и я принимаюсь болтать в воздухе ногами, рассматривая носки чёрных кожаных балеток. Говорить ни о чём не хочется, после встречи с Машей настроение, бывшее отличным, ухнуло в пропасть. Странная она всё-таки, Брэйн не соврал. И эти её опущенные плечики, дрожащие пальцы, которыми она режет себя день за днём. Я ведь знаю, почему она всё время кутается — шрамы скрывает, которыми кожу свою "украшает". Это, кажется, селфхарм называется — глубокая тяга уродовать надрезами кожу кожу, причиняя боль, словно по-другому живым себя почувствовать невозможно. Мне кажется это диким, ненормальным, но кто я такая, чтобы выносить кому-то диагнозы и приговоры? У каждого свои тараканы разной степени придурковатости. Главное, чтобы Маша под ногами больше не путалась, а режет она себя или головой в печь лезет не мои проблемы.

— Думаешь, отстанет? — нарушает Роджер тишину.

— Знаешь, я этому Игорю поверила. Потому надеюсь больше её не увидеть.

Тяжело вздыхаю и спрыгиваю на землю. Ещё одна затяжка, струйка дыма в воздух. Нет, надо завязывать, а то снова привыкну. Зря, что ли, мучилась, бросая когда-то?

— Хорошая девочка, — хмыкает Роджер, когда окурок пикирует в урну. — Брэйну будем рассказывать?

Даже не задумывалась над этим, признаться честно. Говорить или нет? Может, ну его? Зачем волновать? А с другой стороны мы же договорились не врать и верить.

— Расскажу, — киваю. — А сейчас пойдём к Паше? А то он там один, а скоро выписка. Чего время зря тратить?

Роджер согласно кивает, улыбается проходящей мимо девушке, на что та фыркает и краснеет, и, поднявшись, идёт за мной в больничный корпус.

40. Брэйн

Когда распахиваю дверь квартиры, в нос ударяет аромат свежей выпечки и мясного рагу. Эти запахи знаю с детства, и на губах расползается улыбка. Хоть и злой на свою соседку до чёртиков, но она всё-таки замечательная. Смотрю на пол и замечаю мужские светлые туфли, которых здесь ещё совсем недавно не было. Да и вообще, слишком давно этот человек не баловал меня своим вниманием.

Из кухни доносятся голоса — низкий мужской и весёлый женский, а я улыбаюсь. Тётя Зина, знаю это, слишком давно любит моего отца, хоть и никогда, даже под страхом смерти, не признается в этом. Её забота обо мне всегда была бескорыстной и искренней, без надежды на то, что отец заметит и оценит. Но папа оказался однолюбом и трудоголиком, каких поискать, потому личная жизнь, после смерти мамы, волновала его меньше всего. Но

ведь сердцу не прикажешь? И это применимо ко всем в нашей ситуации.

— Паша? — Поля дотрагивается до моей руки. Наверное, я слишком сильно задумался обо всей этой ерунде.

Когда попал в больницу, отец звонил почти каждый день, интересовался, не нужно ли мне что-то. В ответ получал неизменные "всё хорошо", "нет, не нужно" и успокаивался до следующего звонка. Не думал, что он бросит все дела и примчится за сотни километров. Признаться честно, это приятно.

— Отец приехал, — произношу тихо и прикрываю входную дверь.

На кухне продолжают смеяться, чем-то греметь, а я смотрю на вмиг побледневшую Полину, которая, кажется, готова в окно сейчас выпрыгнуть.

— Не волнуйся ты так. — Беру пальцами её подбородок, приподнимаю хорошенькое личико, заставляя в глаза смотреть. — Отец мой — хороший человек, ты ему понравишься, обязательно.

Поля моргает несколько раз, а потом слабо улыбается.

— Не то что мой, да? — В голосе неприкрытая горечь, и я резко прижимаю хрупкое тело к груди.

— И твой хороший, просто мы с ним характерами не сошлись. — Глажу её по спине, целую в макушку, шепчу на ухо какую-то дребедень, лишь бы успокоилась. — Всё будет хорошо. Ты мне веришь?

— Только тебе одному.

По голосу слышу: улыбается, а мне только это и нужно.

— Пошли знакомиться?

Поля кивает, но нас опережают.

— Павел… — произносит отец и улыбается. Полина ахает, потому что наше с ним сходство поразительно. Только кожа отца не покрыта узорами, а на голове вполне себе волосы, но во всём остальном мы практически идентичны: тот же рост, ширина плеч, светло-карие глаза, оттенок кожи…

— Отец.

Несколько секунд смотрим друг на друга, но вот уже его сильные руки хлопают меня по плечам, а бурная радость от встречи выплёскивается наружу.

— А это, наверное, Полина, — произносит отец, рассматривая внимательно мою девушку, что так и стоит в дверях и переминается с ноги на ногу, прижимая сумку к груди.

— Да, — кивает Поля и улыбается. В глазах нет страха, лишь лёгкая тревога, и я рад этому.

— А я Егор. — Отец протягивает широкую ладонь и, взяв миниатюрную кисть Поли, целует её. — Обойдёмся без отчеств и других условностей. Просто Егор.

Отец всегда галантен, корректен сверх всякой меры и умеет найти подход к любому человеку, кем бы тот ни являлся. В свои слегка за шестьдесят он умеет очаровывать, и меня совершенно не удивляет, что тётя Зина так и не нашла кого-то, кто смог бы хоть немного, но сравниться с ним.

— А теперь пойдёмте к столу, — говорит отец, — а то всё остынет. Извини, сын, не смог встретить тебя из больницы. Дела, сам понимаешь.

Я понимаю, всегда и постоянно. Знаю, что только работа вытащила когда-то отца из депрессии, потому грех гневаться. А я, предоставленный сам себе в сложные пятнадцать? Кто об этом будет переживать, да и рядом всегда была тётя Зина. И именно этот факт не сможет меня заставить злиться на неё, хоть порой и следует.

Стол ломится от приготовленных заботливыми руками деликатесов, и живот невольно сводит от голода. Больничные харчи всё-таки не пища богов, как ни крути, да и как удержаться, когда всё так аппетитно выглядит, а аромат щекочет ноздри? Тётя Зина ставит в центр стола бутылку любимого вина и графин с клюквенным морсом. Замечаю, каким счастьем горят её глаза, когда меня замечает.