В ад с «Великой Германией»
Шрифт:
17 марта 1945 г.Уже за полночь. В местной аптеке, одном из немногих неразрушенных домов, мы находим комнату, которую оставил враг. Это спальня с настоящими толстыми перинами! Мы бросаемся на тахту, чтобы ее испытать. Отлично! Затем быстро договариваемся, что один из нас должен бодрствовать, а другой может спать. Но как? Мы лежим «в полной готовности», сняв каски и положив их на край кровати вместе с пистолетами-пулеметами.
Но о сне и не приходится думать. Ранним утром танковые снаряды обстреливают дома и улицы. Правда, теперь они летят выше нас. Командир батальона испытывает серьезную тревогу. Я получаю приказ: «Унтер-офицер Рехфельд, собирайте минометную батарею и как можно скорее отправляйтесь за Пёршкен к опушке леса. Доставляйте туда боеприпасы и оборудуйте огневые позиции, а затем открывайте заградительный огонь, если увидите, что русские готовы нанести удар». Между тем становится светлее. Русские подтягивают первые танки. Мы пытаемся засветло подойти к опушке леса. Иван с танками и пехотой уже действует. Мы должны укрыть наши минометы за низкими ивами. Но в этом месте у нас нет никакого укрытия, приходится думать только о колючей проволоке, которую можно замотать за стволы ив на опушке леса. Завидев нас, русские бросаются бежать.
У нас только одна мысль: не встречаться с ними, пока вся батарея не достигнет опушки леса. Это нам удается. Правда, недалеко от нас свистит несколько осколков, но мы уже на опушке! Дело сделано! Теперь я должен найти наблюдательный пост на самом краю леса, но также следует отыскать и хорошую огневую позицию. Я углубляюсь почти на 100–150 м в лес и нахожу там маленький домик. Однако его заняли уже наши пехотинцы и зенитчики. Кроме того, здесь расположилось несколько тяжелых орудий. Это не лучшее соседство с моими минометчиками. С обер-лейтенантом Хиннерком я возвращаюсь на опушку леса, где мы находим несколько глубоких, хорошо укрепленных земляных дзотов. Здесь, пожалуй, раньше размещался обоз, так как в некоторых больших окопах — например, 5x10 м — хранятся боеприпасы и бензиновые бочки. Но, к сожалению, снаряды только артиллерийские. В один из глубоких окопов я захожу с отделением унтер-офицера Бруно Шпренгала. Наши минометчики пока даже не построены, у них нет никаких боеприпасов! Их придется определить к пехотинцам. При этом ручное оружие у них — только пистолеты. У меня, между прочим, имеется одна из новых штурмовых винтовок с примкнутым штыком, то есть «собранная полностью». Русские начинают с сильного артиллерийского обстрела, особенно из ставшей у нас такой популярной «черной свиньи» (15,2-см). Наверху, у входа в дзот, стоит наблюдатель, который должен сразу же сообщить, как только появятся русские. В нескольких метрах слева у нас есть маленький бункер-землянка. Во время перерыва в стрельбе я иду туда с моим связным и еще с двумя сопровождающими. Мы проходим совсем немного, так как далее лежит обер-лейтенант Хиннерк с несколькими людьми. Мы с нашими пистолетами и карабинами, а также штурмовой винтовкой оказываемся в резерве на случае контратаки. Командир пехотного подразделения должен находиться слева от нас примерно в ста метрах. Впрочем, возможно, он ранен, так как связист, которого я послал туда, чтобы установить контакты, вернулся ко мне только с картой, которую нашел на месте. Я передаю ее командиру батальона. Пока Пёршкен еще находится в наших руках, и там русские, вероятнее всего, перейдут в атаку. Так и происходит. Сначала противник занимает опушку леса, предварительно обработав ее минометным огнем (12-см), так что осколки летают буквально у наших ушей. Особенно безобразно ведут себя «корчеватели деревьев». Так называют орудия с особо чувствительным взрывателем. С каждым разом они переносят огонь все дальше в глубь леса. Затем раздаются крики «ура! ура!» наступающих Иванов. Они уже около одного из окопов. Однако непосредственно перед нами их еще не видно. Но вскоре мы уже замечаем, как слева и справа от нас они проникают в лес. Обороняться здесь нам сложно. Правда, из леса по русским наша артиллерия ведет огонь, но мы чувствуем угрозу с обоих флангов. В то время как мы напряженно ищем выход, с обеих сторон леса раздаются отвратительные крики буйствующего противника. Затем все совершается очень быстро! Танки стреляют по нашей позиции в лесу из пушек, осколки минометных мин буквально косят траву.
Прямо конец света! Я посылаю солдат, чтобы забрать продовольствие в землянку.
Я беспомощно смотрю вперед, русские возвращаются, они уже в 50 м от меня. И я не могу даже двинуться. Проклятье! Я поднимаю свой пистолет-пулемет и вставляю новый магазин, так как все пули были уже израсходованы. Стреляю в приближающихся иванов, с трудом глотая воздух. Затем внезапно появляются двое моих минометчиков и спрашивают: «Что случилось, господин унтер-офицер? Мы должны вас забрать?» Одного из них зовут Пауль Шмиц (из Вольбека, монастыря в Вестфалии), другого я даже не могу, к сожалению, вспомнить. Узнав, что со мной, берут меня на руки и исчезают в густом лесу от преследующих нас ружейных выстрелов приблизившегося противника. Но едва мы избежали опасности, как русская артиллерия перенесла огонь на более близкое расстояние, и теперь огромные «глыбы» «черной свиньи» (15,2-см) застучали в лесу. Особенно опасны «корчеватели деревьев». А их осколки так и сыплются вокруг. Мы прячемся в маленькой, почти плоской ямке от бензиновых бочек. Здесь мы все трое немного отдохнули. Несколько бензиновых бочек все еще лежали там! Возникало противное чувство, когда подумаешь, что в эти бочки может угодить снаряд. Тогда «прощай, родина!» Когда огненный вал приостанавливается, мы собираемся, и я, сжав зубы, тащусь один, упираясь на мой пистолет-пулемет, как на костыль, чтобы мои друзья не считали меня бесчувственным и слабым. При каждом шаге обе ноги во всех местах горели, как раскаленное железо. Из дыр резиновых сапог, которые я ношу до сих пор, так как мои войлочные остались в Кенигсберге, временами брызжет кровь. Это очень беспокоит меня. Сзади раздается скрип сапог проникших в лес русских, что заставляет нас «бежать» быстрее. Мы добираемся до лесной поляны в 150 м от опушки. Немного отдохнули и сориентировались. Видим отдельных солдат, которые ищут спасения. Внезапно мимо нас проехал бронеавтомобиль, и сидящий наверху взволнованный офицер крикнул нам, что мы должны идти вперед и защищать свои позиции. Я объясняю ему, что ранен. Тогда он оставляет одного из минометчиков со мной, а другого заставляет идти снова «вперед». Я передаю ему свой бинокль (7 x 50), благодарю и прошу вручить его Хиннерку с известием о моем ранении и о том, что он должен взять на себя командование минометной ротой. Взвыл мотор, и броневик помчался дальше. Повсюду он собирает солдат, которые убежали в лес, и отправляет их на позиции. На лесной дороге стоит несколько грузовиков. Вскоре лейтенант возвращается уже на мотоцикле с коляской и берет меня с собой. Я прощаюсь с моим минометчиком и прошу передать привет нашему капитану и всем моим солдатам. В лесу все еще трещат осколки снарядов орудий и минометов, но русские больше не атакуют. По-видимому, их все же удалось задержать. Я проехал на мотоцикле не так далеко. За лесом мы выезжаем на дорогу. Мотоцикл не может ехать дальше. Однако у меня есть возможность продолжать путь на санитарной машине. Я сижу за спиной водителя на узкой скамье. В самые колени мне упираются вдвинутые сюда носилки, и я не могу вытянуть ноги. Пока мы ожидаем отъезда, я с трудом сдерживаю мучительные стоны. Около 17.00 мы все еще стоим, так как все хлопочут о создании новой линии обороны. Здесь собираются отставшие от своих частей солдаты. Я вздыхаю с облегчением, когда машина наконец трогается. Нас везут в полевой госпиталь, который, однако, прямо сейчас уезжает. Здесь уже никто не занимается ранеными. Между тем наступает ночь. Мы видим повсюду осветительные ракеты, слышим, как проклятые русские «швейные машинки» (легкие учебные самолеты У-2 с крыльями, обтянутыми материей) бросают повсюду бомбы. Мы видим больше, чем слышим, из-за шума мотора машины. Но однажды бомба падает слишком близко. Что-то сверкнуло рядом, и мы быстро уезжаем. Наша машина едет еще некоторое время, а затем останавливается. Сопровождающий ворчит, что их так и не снабдили в достаточном количестве горючим. После длинного мучительного ожидания на узкой скамье я уже не могу больше терпеть боли и перебираюсь назад к двери, правда, едва ли не зажатый между носилками. Но как долго все это будет продолжаться? Сопровождающий не появляется, а мы совершенно беспомощны без него. Предоставлены самим себе! Медленно идет время. Наконец я слышу громкие разговоры. Появляются двое мужчин, и я обращаю на себя внимание такими громкими стонами, что, к счастью, они берут меня с собой и грузят в какое-то узкое, похожее на ящик, сооружение в транспортное средство. В этом длинном «ящике», который стоит на бухте каната прямо на земле, уже лежат трое раненых. Один на дне ящика, другой — на нем, и теперь еще меня кладут сверху! Лежащий снизу раненый не стонет и не возмущается, хотя на него положили еще двоих мужчин. Мы медленно отъезжаем. Когда вся колонна отправляется, я слегка приподнимаю крышку «ящика», чтобы сориентироваться. Небо полно осветительных ракет, проклятые «швейные машинки» очень активны и все время пролетают над нами. Их моторы время от времени шумят над нами, и сверху падают две-три бомбы. Часто я могу видеть даже огни выхлопа моторов этих «ворон». Каждый раз, когда бомбы разрываются на дороге, кучера с повозок и другие солдаты бегут в придорожные канавы или в окопы, пытаясь укрыться. У меня такое чувство, что я лежу высоко над дорогой, по крайней мере на метр, не меньше. И без какой-либо защиты, причем мы часто слышим жужжание пролетающих мимо осколков. Но наибольшее опасение внушает то, что фронт, судя по ракетам, совсем рядом. Я слышу и даже вижу, как освещают ночную тьму снопы пулеметного огня. Затем над головой проносятся снаряды. Я смертельно устал, и глаза уже перестают что-либо видеть. Мой громоздкий пистолет-пулемет больно жмет мне на живот. Но пока мне вовсе не хочется расставаться с оружием. Ведь я вообще не имею представления, что здесь происходит и как далеко продвинулись русские. Вероятно, мне еще придется пустить в ход пистолет-пулемет.
18 марта 1945 г.Наконец мы прибываем на место — Волитта. Между тем уже стало совсем светло. Холодно. Весь промерзший, я тащусь, как и другие раненые «хиви» (бывшие русские солдаты на немецкой службе), с санитаром (солдатом) на дивизионный медицинский пункт. Он размещен в одном из крестьянских домов. Здесь лежат или сидят, опираясь на костыли, тяжелораненые, на три четверти уже мертвецы. В доме все помещения и комнаты полностью забиты этими бедными парнями. Одни слабо стонут и передвигаются туда-сюда, однако большая часть лежит спокойно, закрыв глаза. И снова мне повезло! Два солдата доносят меня до двери перевязочной и оставляют там. Мне, пожалуй, пришлось бы ждать полдня, пока подойдет моя очередь. В таких ситуациях черно-серебристая нашивка на рукаве, отличающая «Великую Германию», конечно, имеет преимущество. Поэтому я прождал только один час. И все равно он показался мне очень длинным! Это было похоже на то, как мы лежали за лесом, прислушиваясь к хорошо нам известным «шумам» фронта. Наконец меня кладут на стол. Я вижу врача в его окровавленном халате. Перед этим он как раз ампутировал ногу. Она до сих пор валяется под столом в большом чане. В самом помещении стоит ужасный запах крови, гноя, анестезирующих лекарств и пота. Я вынужден снова и снова смотреть на ампутированную, разорванную на куски ногу, валяющуюся в чане. Безграничный страх охватывает меня: «Сохраните мою ногу! Только не это!» Врач с похожим на маску лицом зажигает сигарету, идет в соседнее помещение. Там он будит своего сменщика. Того, кто уже несколько часов подряд видел этот ужас, эти разорванные на куски тела, ампутированные ноги и руки и умирающих людей. Вероятно, большинство из них уже отмечены крылом смерти, но они ждут, однако, помощи и надеются на спасение. Санитар стягивает с меня резиновые сапоги и затем по всем правилам искусства ножницами разрезает на бедре мой окровавленный мундир, а затем кальсоны. Приходит врач, видит многочисленные раны от осколков и грубо чистит их пинцетом, удерживает лоскут материала, отрывая его от раны, и что-то говорит санитару. Я смотрю на него вопросительно. Затем он подходит к другому врачу, который бросает взгляд на мои ноги, и говорит: «Там осталось еще много мелких осколков, которые здесь мы не сможем все вынуть. Кости, к счастью, целы. Итак, теперь, повязка с риванолем, шина. Прививку от столбняка делал? Ах да, в вашей солдатской книжке значится сентябрь 1942 года. Тогда еще делали прививки!» Затем санитар наносит желтый риваноль на полосы марли, на раны и вокруг ног. Накладывает шину от бедра до пятки и далее до пальцев ноги. Потом все это обматывает полосами бумаги! Повязок из материи или марли, пожалуй, больше нет. Бедная Германия! В то время как я лежу здесь, на столе, бомбы летчиков с Ил-2 гремят снаружи. Поблизости разрываются мелкокалиберные бомбы, затем слышится шипение запускаемых ракет и в последнюю очередь продолжающие стучать несколько минут молоты бортовых пушек и треск пулеметов. Затем все солдаты, которые могут еще бежать, несутся в укрытия. Теперь я перевязан, и меня с историей болезни переводят в «дом 4». Двое санитаров поднимают меня на носилки, и мы отправляемся. Как только мы появляемся между домами, русский снаряд, как привидение, обрушивается точь-в-точь на нас и врезается в землю, но не разрывается. Это так называемый случайный снаряд, как его называют. Но он вполне может еще рвануть, ранить случайным попаданием или даже убить! От страха оба санитара бросают меня и мчатся в укрытие. Они не решаются прийти сюда снова. Мне совсем не улыбается погибнуть еще раз, и чувство страха не оставляет меня. Наконец мои «герои» все-таки появляются и быстро тащат в следующий дом. Однако это не номер 4! Я радуюсь тем не менее, что оказался снова под крышей и в тепле. Некоторое время я лежу совершенно спокойно и вспоминаю о последних часах боев. Где, интересно, мои друзья теперь? Конечно, как раз там, где снова ревут реактивные установки «катюши»! Серийные артиллерийские выстрелы раздаются совсем близко отсюда. Земля даже здесь дрожит! Вражеская пехота, к счастью, не появляется. Но небо, кажется, полным-полно русских самолетов. Я нахожу сигарету и закуриваю. Затем осматриваю помещение, куда попал. Это маленькая комната, вероятно, удобная для восточнопрусского крестьянина. Теперь она пуста, только на полу лежат охапки соломы. Там положили десяток солдат. Я бросаю взгляд то на одного, то на другого. Картина просто зловещая. Здесь лежат только ампутированные, почти все без сознания или заснувшие от усталости. У них у всех толстые белые повязки. Иногда лишь слегка двигается рука или нога. Они стонут. Я с ужасом смотрю на того, кто лежит рядом со мной. Боже мой! Я вижу у него вместо головы толстые белые повязки, все пропитанные кровью. Только по слабому свистящему дыханию и впадинам на груди я догадываюсь, что бедный парень еще жив! Я ни с кем не могу говорить, да никто здесь мне и не ответит. Я снова слышу шум моторов, вояки снаружи мчатся под защиту зданий. Я прижимаюсь к стенке под окном, чтобы получить хоть какую-нибудь защиту. Скоро «привидения» улетают. Возможно, русские уже приближаются. В комнате есть изразцовая печь, и я ложусь около нее. Печь излучает еще немного тепла. Как долго я еще буду лежать здесь? За окном слышны какие-то крики, топанье ног и беготня. Кажется, там что-то происходит! Запрягают лошадей, грузят машины! Что случилось? Я приподнимаюсь и смотрю в окно. Вижу, как какие-то солдаты с фаустпатронами бегут к пулеметам и минометам. Зенитное орудие на самодвижущемся лафете подходит к домам. Начинается артиллерийский обстрел! Страх опять охватил меня. Неужели нас оставят здесь так просто? Открывается дверь, входит санитар, идет от одного к другому, трясет их — никакой реакции! Он слушает пульс, нажимает на белки глаз. Мертвые — мертвые — мертвые! Я — единственный, кто здесь еще жив. Санитар берет солдатские книжки из карманов мертвых и открывает капсулы с личным знаком. Затем он ищет то, что осталось в сумках. Там курительная трубка, портсигар, записная книжка и другие вещи. В сумке у одного из мертвых наполовину пустая банка с маслом и небольшое количество хлеба. Также коробка с несколькими сигаретами. Санитар спрашивает, нужно ли мне это. Сначала это меня коробит, но затем соглашаюсь, так как не знаю, получу ли в дальнейшем что-нибудь из еды или курева. Я спрашиваю его, что значило там, снаружи, это беспокойство? Он отвечает, что дивизионный медицинский пункт должен сворачиваться, так как противник, видимо, прорвал фронт где-то впереди. Затем он быстро выходит. Бедные парни, которые лежат здесь, — это танкисты, пережившие тяжелые сражения, у которых были подбиты и сгорели машины. Теперь у меня только одна мысль: как бы меня не забыли здесь! Изо всех сил я ползу к двери и вижу, как санитары готовятся к выступлению. На машины для перевозки лошадей грузят большое число раненых, но ко мне никто так и не подходит. Я кричу в проем двери и угрожающе размахиваю пистолетом-пулеметом. Тогда ко мне все-таки приближаются двое санитаров и несут меня на одну из машин. Врач остается. Он решает передать в крайнем случае русским нетранспортабельных раненых. Грузовики доверху нагружены мешками для белья, рюкзаками и ящиками санитаров. Все нервничают. Артиллерийская атака продолжается. Наконец мы отправляемся. Быстрее прочь отсюда! Пути забиты. Множество транспортных средств движется по улицам, медленно пробиваясь из городка. Хуже всего, что летчики с Ил-2 не оставляют нас в покое. Они беспрепятственно кружатся вокруг, бросают бомбы и ракеты, стреляют из пулеметов по грузовикам, домам и солдатам. Когда-то гордая боевая немецкая военная авиация не может противопоставить им ничего. На набережной зенитная пушка 8,8-см делает все, что может, но теперь она вынуждена защищать уже сама себя! Дым, чад от горящих грузовиков разносятся по улицам. Солдаты спасаются от атак летчиков на полях. Если самолеты подлетают к нашей колонне, то все солдаты и раненые, которые могут еще бежать, прыгают с грузовиков и отбегают от них, прячась в уличные канавы или в окопы. Мы, остальные раненые, лежащие в кузовах машин, обреченно смотрим на хозяйничающие в воздухе самолеты. Остается только ждать, уничтожат нас или же поездка все-таки продолжится. Во второй половине дня колонны застревают в сплошном потоке машин. Грузовой автомобиль, который едет в Валгу, берет с собой раненых. Мне одному из последних удается попасть на него. Теперь мы движемся быстрее! Наступает ночь. Ехать еще быстрее? Но это, пожалуй, будет ошибкой! К утру наш грузовой автомобиль останавливается — кончилось горючее! Я уже знаю, что это такое! Сопровождающий нас санитар берет две канистры и отправляется на поиски. Проходит два часа, но его так и не видно.
19 марта 1945 г.Мы, замерзшие, лежим в кузове грузового автомобиля. Возникает страшный вопрос: что будет теперь с нами? Наконец приближается отставшая колонна. Я с несколькими ранеными выбираюсь из грузовика, и мы едем через Валгу в старый Орденсбург. Там остаемся в старой церкви (церковь Ордена). Здесь убрали все скамьи и положили на пол солому. На ней бок о бок лежат многочисленные раненые. Бог мой! Какое бедствие! Я осматриваюсь, но не вижу ни одного из знакомых. Несколько часов лежу с закрытыми глазами. Потом чувствую сильный голод. Из планшета я вытаскиваю банку масла и кусок хлеба. Я так голоден, что хлеб мне кажется сладким пирогом. Затем поворачиваю голову к алтарю, который освещен пробивающимися солнечными лучами. На нем — икона Божьей Матери с Младенцем. Окружают их толпы ангелов. Все, что позолочено, блестит и сверкает. Мы еще не были никогда так близки к небу, как здесь! Я так восхищен этой картиной, что вынимаю свою фотокамеру «Агфа» (приобретенную в Гут Весдельне) из футляра и фотографирую эту прекрасную картину. К сожалению, я так и не увидел этой фотографии. Я закопал пленку в саду моего дяди в Шверине с другими вещами, прежде чем убежать 1 мая 1945 года из военного госпиталя через Гадебуш — Роггендорф — Лассан от русских! Я выпиваю остаток воды из походной фляги. Раненых беспрерывно приводят в церковь, но я не вижу врачей, хотя санитаров здесь много. Наконец ко мне подходит какой-то санитар (что достойно записи, так как это событие спасло мне жизнь). Мочевой пузырь уже не в состоянии выдержать давления, и это становится совершенно невыносимым и даже болезненным! Санитар отвечает на мою просьбу и передает консервную банку с обрезанными зубчатыми краями. Теперь я пытаюсь помочиться, но лежа это сделать совершенно невозможно. Лежащие рядом вояки замечают мои усилия и делают разные глупые замечания! У меня ничего выходит, и я страшно мучаюсь. Наконец подходит санитар с двумя костылями, и я имею возможность встать. Едва я отошел несколько метров от церкви и остановился за большим каменным надгробьем, как загремела русская артиллерия, и затем тяжелые гранаты 15,2-см «черной свиньи» зашипели со стороны Бальги. Черные облика дыма указывали на то, где разорвались снаряды. Я кое-как отполз к церкви. Следующие осколки трещат уже на кладбище. У меня создается впечатление, что иван имеет своим ориентиром для пристрелки как раз эту церковь. Но в ней я чувствую себя спокойно. Я ложусь, прижавшись к мощной каменной стене, рядом с дверью. И снова бросаю взгляд внутрь на кафедру и алтарь. Солнечные лучи упали на фигуру Христа и позолоченных ангелов, и они ярко засверкали. Я невольно подумал: «Мой Бог, как ты можешь позволить, чтобы здесь происходило такое!» У меня перед глазами возникают маленькие дети, замерзающие на обочинах дорог, раненые, лежащие здесь, вообще все, кто испытывает сейчас бедствие и нужду. «Бог мой, ты покинул нас?» Но Бог молчит! Я невольно вспоминаю заглавие одной из книг о Первой мировой войне. Снова трещат осколки снарядов, которые пугают меня. Я оглядываюсь в поисках лучшего убежища. За надгробным камнем нахожу место, где могу «опорожняться». Наконец мне это удается, и облегчение приносит пользу! Внезапно подъезжает запряженная лошадью повозка. Кучер «хиви» прыгает с козел и кого-то ищет. Тут он видит меня, с черно-серебристой нашивкой на рукаве «Великой Германии», и кивает. Убедившись, что я ранен, он подходит ко мне, и я узнаю, что он послан для перевозки раненых из «батальона львов» «Великой Германии» отсюда в Розенберг. Там есть маленькая гавань, откуда корабли перевозят раненых в Пиллау. Так как в тот же момент церковь снова начинает обстреливать артиллерия, он быстро мчится к лошадям и успокаивает их. Затем подходит ко мне и помогает взобраться на козлы. Счастливый, я усаживаюсь там и вновь чувствую приступ боли. И затем слышу опять столь привычное ворчание в воздухе. Я вижу низко летящий штурмовик (Ил-2) с красными звездами на несущих поверхностях. Я вижу даже летчиков в кабине. И сразу же раздаются взрывы бомб, стук бортовых пушек — словно молотом по наковальне — и шипение ракет. Мне не очень-то приятно сидеть здесь так высоко на козлах. Если возникнет серьезная опасность, то я не смогу, как «хиви», спрыгнуть с козел. Но он внимательно наблюдает за самолетами и старается ехать так, чтобы повозку не было видно с воздуха, например под кронами деревьев. Когда самолеты улетают, он вовсю гонит лошадей. Наш путь ведет к заливу. Не больше километра остается до того места, где насыпь опускается к морскому берегу. Однако мы вынуждены время от времени останавливаться под деревьями, так как самолеты появляются вновь и вновь и стреляют во все, что движется по земле. А здесь много транспортных средств, часть которых закопана глубоко в землю. Я вижу бункер-землянку и узнаю флаг Красного Креста над ней. К нам походит офицер медицинской службы и интересуется, куда мы едем. Узнав, что в Розенберг, он просит захватить с собой тяжелораненого, с огнестрельным ранением в живот, солдата. Трое бойцов приносят полумертвого мужчину и осторожно кладут его позади на повозку. «Пожалуйста, не давайте ему ни пить, ни есть», — говорит офицер и затем спрашивает меня, кто дал нам приказ ехать в Розенберг. В ответ я объясняю ему: «„Хиви“ был послан командиром „батальона львов“ дивизии „Великая Германия“ подобрать раненых из дивизии и сопровождать
Бомбы взрываются прямо на позициях. Это просто ужасно! Едва эти самолеты исчезли, как со стороны Бальга показались новые машины. Меня охватывает безумный страх. Здесь, совсем близко от спасительной гавани, меня вполне могут еще раз ранить, уже более серьезно. Я невольно поднимаю воротник мундира, втягиваю голову — как будто это может как-то мне помочь! Здесь, на берегу, я наблюдаю ужасающие картины: убитых людей, разорванных на куски лошадей и кровь — снова и снова кровь! Это настоящее убийство. Я думаю, в Дюнкерке [14] не было ничего подобного. Напротив! Гитлер берег англичан из политических соображений. Черчилль сказал тогда: «Мы могли бы установить мир, если бы того захотели!» Мой кучер «хиви», взобравшийся снова на козлы, погоняет лошадей дальше, на Фолиндорф. Повсюду та же картина! Здесь также бушевали бомбардировщики. Разрушен маленький мост через водоотвод, и мы должны ехать в обход, так как всю дорогу забили тягачи и грузовые автомобили. Наши батареи стреляют сюда с берега, но я слышу и вижу больше осколков, чем самих снарядов. Грузовые машины с боеприпасами и продовольствием убраны в укрытие. Рядом сидят солдаты, которые сжигают какие-то бумаги. Вояки снабжают себя всем, что только могут унести. Все ждут надвигающегося конца! Повсюду глубокие индивидуальные окопы, к которым мчатся солдаты, едва услышав рокот моторов. Меня больше всего беспокоит, что наши лошади при всем этом грохоте и неразберихе могут броситься бежать по улице. Но эти обе лошади, которые здесь спасают мою жизнь, прямо-таки великолепны! Или же они просто глухие. Мы приехали в Фолиендорф — городишко на полпути от Бальга до Розенберга. На стенах домов, бортах грузовых автомобилей и других свободных плоскостях бросается в глаза лозунг, намалеванный белой краской: «Смелость и верность». У меня есть время поразмышлять. Я думаю о том, что немецкие солдаты здесь, в Восточной Пруссии и в ее городах Замланде, Пиллау и Кенигсберге, воевали, фактически только исходя из стремления спасать многочисленное восточнопрусское население, дать ему возможность убежать от жаждущих мести советских солдат. И уже снова прибывают проклятые летчики! Бортовым оружием они решили, пожалуй, уничтожить нашу повозку, так как вокруг нее сыплются осколки и взрываются маленькие бомбы. Отвратительное чувство! Я наклоняюсь, поднимаю воротник мундира. Так как «илы» обычно подходят сзади, из Фолиендорфа, мне всегда кажется, что меня ранят в спину, особенно потому, что я сижу высоко на облучке рядом с кучером безо всякого укрытия. Все трещит и свистит вокруг меня, осколки стучат по повозке, на которой лежит бедный парень с огнестрельным ранением в живот. Я был уверен, что он еще раз ранен или уже убит, но, когда летчики улетели, посмотрел на повозку и, к своему удивлению, убедился, что он еще жив! Но я не могу забыть ужасную картину! Бомбы упали прямо в группу из шести-восьми солдат. Теперь они лежат окровавленные, изувеченные, с оторванными частями тела и разбитыми головами! Это поистине страшно! И повсюду между убитыми рассеяны маленькие ямки от малокалиберных бомб, которые летчики сбрасывают в массовом порядке. После того как мы проехали там, я весь пропах кровью. Эти картины уничтожения никогда не изгладятся из моей памяти. Здесь окружен на самом тесном пространстве остаток 4-й армии, спиной упершийся в море: «Смелые и верные!»
14
26 мая — 4 июня 1940 года во Второй мировой войне англичане, французы и бельгийцы потерпели поражение от гитлеровцев на юге Франции в Дюнкерке. Войска союзников оказались отрезанными, прижатыми к морю и вынуждены были эвакуироваться силами английских и французских флотов.
Дальше! Еще дальше! Мы не должны здесь оставаться. Я уже вижу, как лошади дрожат и пар идет у них со спины. Однако держатся они великолепно! Друзья лошади! Я вам так благодарен! Вы надежные, бедные наши спасители! Здесь без вас я, конечно, не выжил бы. Теперь мы уже видим цель — Розенберг. Это единственное место, где залив выходит далеко к берегу. Я не вижу ни кораблей, ни сходен, ни людей. Вокруг причала вздымаются фонтаны взрывов, пропадающих высоко в солнечном свете. Невдалеке от высоты 21 (двадцать один метр над уровнем моря) слева тянется улица. Она ведет к набережной и круто к ней обрывается. Вокруг бесчисленные индивидуальные окопы, земляные бункеры и канавы, так плотно сгрудившиеся вместе, что не оставляют между собой никаких промежутков. Там я вижу толкотню солдат. Это наша охрана. Русские, конечно, знают, изучив по карте это место, что именно отсюда ведет дорога в основную часть Германии. Естественно, что здесь должны быть хорошо защищенные от авиации и обстрела объекты. Поэтому русские постоянно обстреливают местность между высотой 21 и набережной. На этой узкой полосе повсюду валяются осколки от «черной свиньи» (калибр 15,2-см). Теперь иваны близки к цели, или что-то в этом роде! Пока мы здесь. Но удержим эту территорию ненадолго. Слышны выстрелы батарей, треск ручных гранат, вой снарядов и скрежет осколков. Они направлены на высоту 21 и прилегающую к ней территорию. Но ведется также обстрел улиц, а иногда набережной и акватории бухты. Обеспокоенно стоят лошади, дым идет с их крупов на солнце. Полные страха, они раздувают ноздри, рвутся в сбруе. Начинает реветь ракетная установка «катюша», однако все ракеты ложатся на пляже и на воде у набережной. Высоко в небо поднимаются фонтаны воды, но они не приносят значительного ущерба. В воде плавает много опрокинутых, полузатонувших лодок. Спасительный причал для посадки на пароходы отошел от набережной примерно на 1,5 км. Мы продвигаемся метров на 150, но дальше ехать опасно из-за взрывающихся снарядов 15,2-см и их осколков. Пыль, грязь и пороховой дым висят в воздухе. При взгляде на причал в Розенберге я вижу несколько маленьких моторных и весельных лодок и паромов. Залив здесь полукругом вклинивается в гавань. Снова и снова фонтаны бурлящей пены высоко поднимаются из воды. «Боже мой! Если бы мне только удалось попасть на причал!» Жуткий страх снова охватывает меня, может быть, сильнее его я еще нигде не испытывал. И если вся упряжка или только одна лошадь падет, куда я побегу с толстой шиной на ноге? При каждом толчке раненный в живот солдат стонет, и мы должны ехать очень медленно и осторожно. Нервы мои на пределе. «Друг, заткнись, пожалуйста, у нас здесь совершенно другие заботы!» С крутого склона высоты 21 нам кричат несколько вояк: «Ты идиот! Уезжай отсюда со своей телегой быстрее, ты вызываешь огонь на себя! Русские вот-вот будут здесь! Уезжай быстро!» Я не знаю, что нам делать дальше. Из-за плотного огня какое-либо движение вперед просто невозможно, осколки сыплются на улицу всего лишь на расстоянии ста метров перед нами. И все-таки мы медленно двигаемся, так как здесь уже стали слышны ружейные выстрелы. Я не думаю, что мы можем проскочить невредимыми. И все-таки это единственный выход. Я толкаю в спину «хиви»: «Вперед! Давай!» Затем сверкает молния разрыва прямо перед нами. Грязь, пыль, чад, осколки! Мы погоняем лошадей. Мой «хиви» сидит смертельно бледный рядом со мной. Я нахожусь в таком же жутком состоянии, как и он. «Хиви» держится одной рукой за козлы, в другой у него хлыст. Я рву его у него из рук и кричу на бедных лошадей так, что меня вполне может услышать противник: «Ей! Ей!», и с шумом орудую кнутом. Мы попадаем в плотное облако пыли, и я уже вообще не знаю, что происходит вокруг. Вижу только с трудом пробивающиеся через пыль и дым лучи солнца. Становится все светлее и светлее! И все-таки мы прорвались! Но впереди снова взрываются снаряды калибра 15,2-см. Сюда доносится только их треск и вой «ииии!», но это от 25 до 30 м до нас. Мы едем дальше. Теперь лошади раздувают ноздри и несутся, словно смерч. Я боюсь, как бы не упасть с козел. Решаюсь подъехать к Розенбергу, но слышу, что над ним воют самолеты. На расстоянии видимости от города мы останавливаемся в более или менее удачном укрытии. Летчики летают как-то лениво, но достаточно дерзко. Они бомбят артиллерийские огневые позиции на морском берегу, Там снова высоко поднимаются грязь, чад и дым. В то же время я слышу гром зенитных орудий. Но «упрямые летуны» продолжают стрелять из бортового оружия. Будучи защищены снизу броней, они опускаются к самой земле. Никто не может сбить их. Наконец молоты бортовых пушек замолкают, и не шипят больше ракеты. Самолеты перепахали весь Розенберг. Все здесь выглядит ужасно! На улицах наряду с горящими руинами появились огромные воронки от бомб, дома сжаты взрывной волной друг с другом. Здесь остались целыми только маленькие домики. Я никогда не забуду ту ужасную картину, которую затем увидел. На большом дереве, в которое угодила бомба, я вижу, в четырех-пяти метрах над землей, на нижних ветвях висит самоходная машина. Водители и санитары, сопровождающие раненых, мертвы. Их тела спускаются из открытых дверей! Позади двери широко открыты. Мы двигаемся дальше по Розенбергу, пытаясь найти причал для посадки на суда. Я замечаю повсюду укрывшихся у стен домов и руин от 10 до 12 раненых. Если раздается взрыв снаряда или же летчики бросают бомбы, они боязливо стараются вжаться в стены. Здесь едва ли имеется дом, который не был бы разрушен. Я с сожалением не встречаю ни одного солдата, у которого можно было бы спросить, как проехать к причалу. Зловещая атмосфера! Горящие дома, шелест, громыхание обрушивающейся кладки. Там будут, вероятно, еще раненые, которых не достал снаряд или пуля, но поразили кирпичи разрушающихся домов. Много мертвых, но вновь и вновь попадаются раненые. Они лежат и в полуразрушенных домах и ждут, когда к набережной из Пиллау подойдут суда, чтобы забрать их. Улицы, покрытые мусором и грязью, служат для нас большим препятствием. Мы поворачиваем в переулок — повсюду та же картина! Испуганные, вновь слышим зудящий шум мотора Ил-2. Снова прибывают эти проклятые летчики, чтобы поражать артиллерийские батареи на морском берегу. Отдельные тяжелые снаряды взрываются на незначительном расстоянии от дома, который превратился уже в огромные руины. Мы неожиданно останавливаемся на перекрестке у жандармского бетонного бункера и узнаем полевого жандарма по жестяному знаку, который висит на цепи на его шее. Эти жандармы внушают страх обывателям. Мы их называем «кулачными героями». Их задача — повсюду добиваться соблюдения порядка. Однако местный жандарм боится даже голову высунуть из бункера. Мы останавливаемся, чтобы узнать, как пробиться к причалу. Я спрашиваю жандарма, стараясь перекричать рев бортовой пушки: «Где самый короткий путь к посадке на корабль?» Жандарм объясняет, как туда проехать, и сразу же скрывается в своем бункере. Теперь, однако, для нас нет ничего более важного, чтобы убраться отсюда! На следующем углу, как он сказал, я смогу увидеть в ста метрах этот причал! Сделано! Повозка катится к цели, слышу, как сердце бьется у меня в груди. Теперь все хорошо видно. Я притормаживаю повозку и медленно въезжаю на причал, туда, где обычно ездят верхом. Но не вижу никого вокруг. Нескольких вояк, которые, как я наблюдал, катили по деревянным брусьям бочки и отдыхали на причале, сидя на балке, здесь теперь уже нет. Ах, они наверху! Безмолвно смотрят на нашу повозку, но затем продолжают свое дело. «Вы что, с ума сошли? Иваны здесь просматривают все! Сейчас нас накроет огнем!» Я мог понять их страх, но и мне необходимо спуститься с козел и сгрузить с повозки солдата с ранением в живот. Я стал действовать очень энергично! Наконец они поняли нашу ситуацию. Руки солдат спускают меня вниз. Потом берут бедного раненого. Он еще жив! Они кладут его осторожно на брусья. Затем распрягают лошадей, садятся на них верхом и уезжают. Я не знаю, что с ними позже случилось. Но меня они крепко подвели. Мой «хиви» прячется с одним солдатом за брусья. Я охотно пожелал бы ему всех благ, так как он был тем, который помог мне в Бальге пересесть на его повозку и довез досюда. Больше я его не видел. Я сижу на причале со своей длинной затянутой в бинты ногой. Появляются солдаты из дивизии «Герман Геринг», которые ждут здесь парохода. Все они снабжены необходимыми документами, все имеют какое-либо специальное образование, или же это танкисты без танков. Они думают, что корабль уже скоро прибудет. Как только снаряд взрывается на причале, все быстро исчезают за парапетом набережной. Из Розенберга прибывают отдельные раненые. Некоторые прихрамывают или даже ползут! Наконец я вижу, как к набережной подходит маленький корабль, раскачиваясь на высокой прибрежной волне, и наезжает почти на причал. Быстро спрыгивают несколько матросов, нахлестывают причальный канат на тумбу и затем кричат: «Быстро! Быстро! На корабль!» Матросы помогают мне взобраться на палубу. Вносят также солдата с ранением в живот. Он стонет, так как его поспешно тащат на палубу, не думая о деликатности. Затем матросы сгружают ящики с боеприпасами и лекарствами и кричат приближающимся солдатам: «Быстро! Быстро! В темпе! На корабль!» Всех раненых, которым удалось попасть на пристань, также приводят на корабль. Затем отдают швартовы! Моторы начинают работать на полную мощность! Судно вздрагивает. Описывая длинную дугу, корабль на большой скорости отходит от гавани на широкую воду. Русские мины поднимаются почти вертикально и устремляются к нашему судну. Отработанные гильзы зенитного орудия тоже падают в воду около нас, но не причиняют судну никакого вреда. Нос корабля высоко поднимается над волнами, а затем опускается корма. Матрос называет мне тип нашего корабля, именуемого «Ратас», которого я раньше никогда не видел. Это «Корабль Зибеля» — специальное судно инженера-конструктора Зибеля. На судне имеется зенитное орудие 3,7-см, которое защищает «Ратас» неплохим прицельным огнем. Так быстро, как только возможно для этого типа судна, корабль идет, отдалившись от побережья, в направлении Пиллау. Теперь я уже вижу приближающуюся к нам гавань в середине набережной и восточнопрусскую землю, там, где 4-я армия пришла к своему закату. Это случилось у немецкого Бахнау правее от русского блокадного кольца невдалеке от Розенберга у набережной залива и на востоке от Бальги со старой церковью, откуда я начал свою поездку, — вероятно, у Волиттника, правее другого крыла залива, отделенного косой. Существует ли сейчас еще Райхсштрассе — я не знаю. В книге Рейнхарда Хаушильда «Плюс минус нуль?» под заголовком «Горящий залив» — издательство Шнееклют — в 1952 году описаны все страдания и конец 4-й армии в котле Восточной Пруссии 29 марта 1945 года, как раз в то время, когда я там находился. Я верю, «котел» даже не занимал площадь в три километра! В этом полукруге всюду стояли страшный чад и облака дыма, которые возникали после разрывов ракет из орудий «катюша», снарядов «черной свиньи», выстрелов и осколков танковых и противотанковых пушек. Сверх этого, сюда, на морской берег, долетали снаряды собственных батарей. В трех местах я видел места запусков аэростатов с тросами, там, где замыкалось кольцо блокады у залива. Об этом периоде атаки русских говорили облачка взрывов зенитного орудия. Передо мной встают, как на сцене, шум, гром, грохот, треск и дым на почти безоблачном ясном небе и светлом солнце марта! Примерно на сто метров в высоту поднимался дым от горящих домов, транспортных средств и танков. Куда же делись люди? Пулеметы тарахтят, слышны отдельные ружейные выстрелы. Это те, кто еще способен обороняться, последние смельчаки, которые пытаются сдержать натиск врага, несмотря на его значительный перевес, на территории, отрезанной от 65 до 75 км от немецкого Восточного фронта. Он протянулся где-то в районе Данцига. Теперь я уже избежал непосредственной опасности в районе боевых действий — но как бы русские не подошли к Пиллау? Если совсем немного времени осталось теперь до полной ликвидации армии, то зачем нужны были эти тяжелые и убийственные сражения?
Потери с 15 января 1945 г. по 29 марта 1945 г.:
14 586 воинов — из них 390 офицеров.
Убитые / раненые — здесь не имеет значения.
Только с 13 марта 1945 г. по 29 марта 1945 г.:
5653 воинов — из них 120 офицеров.
Убитые / раненые — здесь не имеет значения.
И Бог молчал?
В заливе несколько маленьких пароходов и лодок проезжают между Пиллау, косой и причаливают к берегу, где замыкается котел вокруг 4-й армии. Это маленькая, тесная территория. Мы выходим в Пиллау без дальнейших инцидентов. В гавани разгрузка идет очень быстро, так как все опасаются воздушных налетов. Меня со многими другими ранеными отправляют в барак на территории порта. Уезжая, я вижу два грузовых судна, приставших к набережной, к которым идут длинные очереди эвакуированных. Это преимущественно жители Восточной Пруссии, которые вынуждены оставлять здесь свои повозки, нагруженные различным добром. В бараке каждый ищет для себя подходящее место, чтобы устроиться на ночлег. Фельдфебель записывает наши имена, фамилии, звания и номера полевой почты. Таким образом, мы регистрируемся. Он обещает нам снабжение продовольствием. Мы теперь находимся в ожидании. Надо надеяться, что не будет налета авиации. Мы, совершенно беззащитные, лежим в деревянном бараке. Внезапно к нам приходят несколько матросов причалившего к пристани корабля и спрашивают: «Кто желает выехать в Швецию? Мы приведем вас к кораблю, но только раненых». Я не медлю ни минуты.
20 марта 1945 г.До Пиллау из Бальга и Розенберга я добрался сравнительно удачно. Куда мне предстоит направиться дальше? Я нахожу, что сейчас представляется хороший шанс выбраться из Пиллау по морю в нейтральную страну Швецию. Я представляюсь. Два матроса берут меня под руки, и таким образом я оказываюсь на набережной около корабля. Это французское грузовое судно в десять тысяч тонн водоизмещением. Затем нас поднимают наверх краном на плоскую палубу размером 4x4 м. Она обычно предназначается только для штучных товаров. Наверх поднимают тех, кто предположительно может идти самостоятельно. Далее по широкой лестнице надо спускаться в трюм. Я, имея в виду опасность подвергнуться удару торпеды, предпочитаю оставаться наверху на палубе. Все, кто мог, направились в трюм. Я так туда и не стал спускаться. Корабль сильно перегружен. Я осмотрелся на палубе и нашел защищенный от ветра угол. Там внутрь корабля ведет широкий плоский трап, укрытый колосниковыми решетками. Теплый спертый воздух. В марте погода здесь еще холодная с сильными ветрами. В течение ближайшего часа корабль сильно качает, машины «беззвучно поют», пока корабль выбирается из гавани. Темное судно без всякого освещения ночью выплывает на акваторию Балтийского моря. Я лежу в своем углу на подогретой решетке и размышляю: «Будет ли удачной моя поездка? Как долго станет плыть корабль? Удастся ли нам пройти беспрепятственно, минуя русские подводные лодки и самолеты?» Мы еще не ушли далеко в море. Я вижу впереди прерывистые огоньки — это какой-то корабль передает сигналы по азбуке Морзе. Матросы чем-то взволнованны. Они бегают туда-сюда и что-то горячо обсуждают. Что там случилось? Наш корабль идет медленнее, останавливая машины. Это загадочно. Матросы с моей стороны опускают леера. Через несколько минут к борту подходит баркас, и из него поднимаются люди. Начинается громкое и возбужденное обсуждение! Я слышу энергичный голос, требующий изменить курс. Предлагают следовать по хорошо известному нам пути в Данцигский залив. Там составляют конвой, который пойдет на Свинемюнде. «И вы должны идти с нами!» — «Путь в могилу», — думаю я. «Ведь вы не хотите, чтобы ваш корабль шел без разрешения в Швецию? Там вы будете интернированы». Итак, мы едем под «новым руководством» к Данцигскому заливу. Машины стучат равномерно, больше не останавливаясь. Ночью я все время переворачиваюсь, греясь то одним боком, то другим горячим отработанным воздухом. Все же морской ветер еще очень холоден! К утру мы приплываем в Данцигский залив. Я вижу там много судов, в большинстве грузовых, стоящих на якорях. К ним беспрерывно подходят маленькие лодки, которые подвозят беглецов и, пожалуй, также раненых. Я не знал, что русские уже продвинулись так далеко на запад! Однако заметил, что они обстреливают с суши корабли, которые спокойно стоят на якорях, снарядами больших калибров. Правда, на каждом корабле здесь, в Данциге, есть четырехствольные минометы и зенитные орудия на башнях, но они все равно представляют собой мишени в заливе, медленно поворачиваясь на якорных цепях. Русским удалось подбить несколько судов! Один грузовой корабль уже горит. Над ним поднимаются чад и дым. Около нашего судна взрывается снаряд, разбрызгивая воду. Почему корабли остаются здесь, стоя на якорях? Русским нетрудно оставить в их корпусах широкие пробоины. Вновь и вновь маленькие лодки прибывают с суши к судам. «Займут ли русские также и Данциг? Сможем ли мы задержать их здесь?» Я вижу, как несколько солдат из трюмов поднимаются на палубу. Они, конечно, хотят вдохнуть хоть раз свежего воздуха и выяснить обстановку.